Отче наш

— А из нас можно делать посмешище? — Устинья Семеновна шагает к нему, недобро блеснув глазами. — Аль отдам я тебе дочь без венца? Шалишь, милый человек… Спокон веку так заведено, что семейная жизнь венчаньем начинается, и не нам бога гневить. Уж коль в наш дом входишь — наш обычай и соблюди! К чужому порогу со своей вехотью не ходят… Если не желаешь по-нашему, вольному — ветер судья!

— Мама, ну зачем ты?! — шагает к Устинье Семеновне Любаша. — Надо же как следует обо всем поговорить, спокойно, а ты…

— Что — я?! Аль в прятки играть хочешь меня заставить? Не доросла еще… Собирайтесь, нето у меня разговор короткий!

Усмехнувшись, отводит взгляд Андрей. Видит в окно, как зелено искрится в кустах палисадника напоенный зноем солнечный полдень. Воробьиная стайка, разомлев, сидит в зеленой тени ветвей черемухи, притихшая, сонная. Соседская рыжая кошка крадется по заостренным верхушкам дощатого частокола. И недалеко, совсем недалеко осталось ей до нахохленного, сонно замершего ближнего воробья. Она чувствует приближение решительного момента; вкрадчивей, едва заметней в сплетении кустов стали ее движения. Вот замерла, пригнув уши…

«Схватит?! — дрогнул Андрей. — Ах, подлая!.. Врешь… Я тебе!»

Резкий стук раскрытой створки кончает затянувшуюся охоту: ближние воробьи вспархивают на верхние ветки. Рыжая кошка хмуро, устало глядит на перегнувшегося через подоконник человека; вожделенные блестки в прищуренных глазах ее сменяются огоньками ленивого презрения. Еще бы! Испортил охоту, безмозглое существо!

— Чего же ты кошкой-то занялся? — слышит Андрей ровный голос Устиньи Семеновны. — Не мальчишка, чать, и поумнеть пора. Собирайтесь-ка, готовьтесь полегоньку к церкви-то, а я к отцу Сергею пойду схожу, чтоб наготове был.

Ласков, почти заискивающе мягок ее голос. Но Андрей морщится. Вспоминает: так же добра была Устинья Семеновна после того, как выставила из дому Веру Копылову и Василия Вяхирева… Знает теперь Андрей, что таится за этой внешней добротой.

— В церковь я не пойду!

Произносит это сдержанно, стараясь не глядеть на Устинью Семеновну и не сорваться на грубость. Но ее не проведешь, она мгновенно оценивает малейшие оттенки в его голосе и решает: «Точно, не пойдет, стервец!»

— Так, — говорит она и окидывает обоих внимательным взглядом. — Не пойдешь, значит… Неволить не хочу. Но зарубите себе на носу: без венчанья — вот вам мое родительское благословенье: тьфу!

Сжав сурово губы, не глядя на обоих, идет из комнаты.

— Андрей! — бросается Любаша к нему. — Ну зачем ты так, зачем?

Григория мать встречает по дороге к ним. Одетый в новый темно-синий бостоновый костюм, он весело приветствует ее радостным возгласом:

— Ну, на свадьбу приглашать идешь?

Устинья Семеновна сухо останавливает его:

— Хватит ржать-то! Зятек в церкви венчаться не хочет…

— Вот что… — тянет Григорий, и улыбку с чисто выбритого носатого лица его словно сдувает. — Аль убудет от него, если уваженье родне сделает?

— Не хочет… Ноги, говорит, моей в церкви не будет. Поговорил бы ты с ним покрепче, по-мужски. Иначе, плюну на все, уйду из дому, пусть, что хотят, делают со своей свадьбой.

— Ладно, — коротко кивает Григорий. Знает, что от матери можно ждать этого: бросит все и уйдет на три-четыре дня к нему, а Любке-то каково будет?

— Иди сейчас и поговори.

— А ты — домой? Или к нам?

Устинья Семеновна отвечает не сразу.

— К Парфеновым… С коровой у них что-то неладное, позвали посмотреть.

Григорий молча кивает: ясно… Знает, за это уважают мать старые люди в поселке; известны ей разные наговоры и молитвы от порчи и сглазу, не однажды помогала соседям. Нет-нет да и из молодых кто-нибудь явится, смущаясь и краснея, за травой-присухой да любовными наговорами к матери. Сейчас, правда, редко это стало, а раньше, когда Григорий еще жил вместе, частенько встречал таких поздних гостей.

— Ну, пойду я, — морщится он, предчувствуя, что разговор с Андреем будет нелегким.

Нервно барабаня по столу пальцами, он искоса поглядывает на хмурого Андрея.

— Ладно, Андрюха, решайся, — машет рукой Григорий. — На худой конец, можно и вечерком повенчаться, когда народу лишнего в церкви нет.

Андрей хмурится, встает. Вмешательство Григория в его, Андрея, жизнь неприятно. Сегодня тот чисто выбрит и одет празднично, но это лишь усиливает неприязнь Андрея.

— Вот что, Гриша… — в его голосе ясно уловимы нотки раздражения. — Божеского заступника в тебе я встретить не думал. Мамаше-старушке это вроде лекарства на старости лет, а ты… В рабочем коллективе живешь…

— А что — коллектив? Он — сам по себе, а я — как хочу. Чужой-то ум в любую голову не вставишь. К тому же, демократия у нас. Каждый, значит, о себе должен думать, так я понимаю…

— Плохо понимаешь… — торопливо говорит Андрей, но Григорий нетерпеливым жестом останавливает его:

— О правде, Андрюха, нам болтать нечего, ее еще никто не нашел. А вот чтобы уважить будущую свою родню — об этом мозгой пораскинь! Иначе не сойтись вам характером с матерью…

— В церкви мне делать нечего!