Отче наш

И уходит, плотно прикрыв за собою дверь комнаты, и странно меняется голос ее, зазывавший гостей кушать, выпивать и закусывать, чем бог послал.

— Что там случилось? — встревоженно поворачивается к Любаше Андрей и тут только замечает: она плачет…

— Не надо, Люба! Ну зачем ты? — бросается он к ней, прижимает к себе — плачущую, обмякшую. — И пусть — деготь, грязь! Пусть… Мы же с тобой, и это — все! Правда ведь?

Любаша всхлипывает, мотает головой, и он едва улавливает ее сдавленный полушепот:

— С первого дня плакать начинаю. Долгой покажется жизнь. Что теперь подумают люди? Зачем все у нас не так? И мама… мама…

— Ну, перестань, Люба… Зачем тебе люди? Для меня ты самая… самая лучшая, понимаешь?

— Тяжело мне… Зачем маму не послушались? Вот и случилось… в наказание… Почему ты не сделал так, как она хотела?

Андрей хмурится, но молчит. Неужели не понимает Любаша, что глупо любую неприятность связывать с непослушанием матери. Сердцем угадывает он, что для Любаши этот деготь — не простая хулиганская выходка, а что-то вроде закономерного развития событий вслед за отказом идти под венец.

— Обещай мне, что ты будешь слушаться маму, Андрей, — поднимает заплаканные глаза Любаша. — Ты увидишь, что все сразу переменится в лучшую сторону… Обещаешь, да?

«Эх, Люба, Люба… Как заморочила тебе мама голову…» — думает про себя Андрей, а вслух говорит:

— Обещаю, что о тебе с этого дня буду заботиться прежде всего я, согласна?

— Не хочешь? — невесело качает головой Люба и отводит его руки. — Так и знала, что не захочешь, чтобы у нас все было хорошо…

Она отстраняется от него и шагает к окну, задумчиво хмурая.

— Идем, нас ждут, наверное, гости, — обращается к ней Андрей, подумав, что скоро должны прийти ребята из бригады. А может, и Вера с Василием будут… Надо с ними поговорить о квартире.

— А от мамы я никуда не пойду, — говорит Люба, и Андрей вздрагивает: так разительно совпали в этот момент их мысли.

4

Степан Игнашов утром, как его ни зовут ребята, на свадьбу идти не соглашается.

— Некогда, дел много, — отговаривается он. — Поздравить я их вчера поздравил, и обижаться на меня Андрей не должен.

— Опять за бумаги свои засядешь? — усмехается Пахом, которому страшно хочется снискать его расположение. — Бросай! На наш век и своих рабочих рук хватит, замены пока не требуют. Да и Лушенька твоя…

Степан молча отворачивается, склоняется над тумбочкой, перебирая там книги, чтобы скрыть ударившую в лицо краску смущения. Не знает еще Пахом, что с Лушей у него все покончено. Почему-то неловко оттого, что никто в бригаде об этом не знает.

— …рядом где-нибудь окажется, — смеется он. Но внезапно Степан так на него поглядел, что тот словно прикусил язык. Заторопил Кузьму Мякишева:

— Айда живей! Ребята ждут внизу.

Они уходят, и Степан остается в комнате один. Он распахивает окно, вдыхает полной грудью свежий утренний воздух, густо настоенный запахами зелени, буйно разросшейся в палисаднике перед общежитием. С радостью ловит он так знакомый ему горьковатый привкус тополиных источений, и на сердце приходит привычное спокойствие.

Он опять наедине со своими старыми знакомыми — чертежами, конспектами, книгами, которые нетерпеливо ждут прикосновения внимательного глаза. Каждый штрих чертежей таит в себе раздумья Степана — длительные, осторожные, а иногда скоротечные, но дерзкие и смелые, и окунаться в этот влекущий мир — для Степана удовольствие. Он еще не познал той горечи неудач создателя, когда неожиданно окажется, что замысел, воплощенный в форму металла, в чем-то ошибочен и надо все начинать сначала.

Степан глубоко уверен, что идет правильным, верным путем, который почему-то не избрал конструктор Михалевич, и это подгоняет, заставляет отдавать машине каждый час свободного времени. Теперь, когда с Лушей навсегда покончено — он стоически решил с головой уйти в разработку решения, заменяющего бермовые фрезы в конструкции комбайна Михалевича.

«Когда-нибудь еще и встретимся с ней, — думает Степан, раскладывая на столе чертежи. — Поймет она, как ошибалась. Ну, ладно… Всю эту мудрую фантазию — в сторону! Воспитывать себя надо на мелочах: решил час просидеть над книгами — свое слово выдержи… Итак, до трех часов дня — ни шагу из комнаты».

И встает из-за стола ровно в три, не разрешив себе даже пойти в столовую пообедать. Но встает довольный, потирая руки: кажется, все больше становится ясно, что от бермовых фрез можно вообще отказаться, заменив их нижним подрезным баром. Каков он будет, этот бар, еще не совсем понятно, но то, что именно сплошной режущий орган должна иметь машина, не вызывает сомнения.

— Вот так, Степан Яковлевич! За эти пять часов вы сделали кое-что… Хо-ро-шо поработали! А сейчас — можно и погулять…

На улице, проходя мимо автобусной остановки, Степан замирает от неожиданности: показалось, что среди пассажиров мелькнул знакомый платок Лушки. А к автобусу идут и идут люди, и вскоре там ничего нельзя разглядеть.

«Не может быть, чтобы это была она. У нее вторая смена, она должна быть на работе».

И вдруг снова замечает в окне автобуса Лушку, грустную, рассеянную.