Отче наш

Она встает, позевывая, слезает с голбца, привычно крестится на образа в углу, пробормотав «Отче наш», пробирается между похрапывающими на половиках поселковыми мужиками, так и не сумевшими найти ночью дорогу домой, выходит на крыльцо и окидывает проясневшим взглядом двор и часть улицы. Звякает цепью Рекс, вылезает из конуры, отряхиваясь. И зевает совсем по-человечьи — протяжно и сладко.

— Цыц! — привычно осекает собаку Устинья Семеновна, но зевок Рекса — словно сигнал для оживления звуков, мгновенно всколыхнувшихся в отсырелом воздухе. Откуда-то сразу доносится собачий лай, где-то хлопает калитка, и едва уловимо, прерывистым комариным напевом плывут дальние-дальние людские голоса.

Жизнь просыпается.

Вот уже по улице мимо дома Пименовых идет кто-то. Устинья Семеновна, набиравшая в сарайке дрова, чутко улавливает оживленные женские восклицания. Ей кажется даже, что голоса, приблизившись к воротам, замирают на какие-то секунды там, словно ранних прохожих заинтересовало что-то необычное, и оно — у самых пименовских ворот.

Так и есть: голоса снова оживают с той стороны у ворот и удаляются.

«Чего это притянуло их? — с недобрым предчувствием думает Устинья Семеновна, шагая по двору. — Батюшки мои…» — замирает она, открыв калитку и с изумлением посматривая на темные полосы дегтя на сером, некрашеном тесе ворот.

Устинья Семеновна озирается, но улица пуста, видны лишь вдали те двое, что останавливались здесь. Захлопнув калитку, рысцой пробегает по двору на крыльцо и дальше — в прихожую, где среди мужиков спит Григорий. Осторожно тормошит его, чтобы не растревожить рядом спящих. Проходит немало времени, прежде чем на опухшем от перепоя лице Григория открываются глаза.

— Айда-ка, — машет рукой Устинья Семеновна, прерывая его громкий зевок. — Живей, живей… Людей-то не всполоши…

Это предупреждение окончательно встряхивает с Григория сон, он быстро вскакивает, шагает за матерью к двери.

У ворот останавливается, коротко присвистывает.

— Ясно, — прищурив глаза, бросает он и оглядывается на соседские ворота.

— Сраму-то теперь — на весь поселок, — доносится торопливый полушепот матери. — Что теперь делать-то, Гришка?

Он стоит, утопив руки в карманы, невозмутимо размышляет о чем-то.

— Так, — словно очнувшись, роняет он, поворачиваясь к матери. — Буди Любку, пусть соскоблит и замоет пятна. А я сейчас…

Решительно идет к соседским воротам; повозившись с защелкой, входит во двор. Услышав позвякивание подойника, шагает в глубь двора и кивает оглянувшейся тетке Марине:

— Где Ванюшка? Давай-ка его сюда…

— Зачем он тебе в этакую рань? — сердито говорит тетка Марина, но идет будить сына.

Заспанный Ванюшка опасливо косится с крыльца на Григория.

— Идем-ка, дело есть, — коротко бросает Григорий, голос его звучит обыденно, равнодушно, и это успокаивает Ванюшку. Ростом он выше, да и из себя плотнее Григория. Но знает — жили ведь рядом, — что в иные минуты с коренастым, длинноруким соседом лучше не связываться: мертвой хваткой брал он противника, откуда и сила зверская бралась.

— Куда это? — шагает с крыльца Ванюшка.

— Пошли, пошли…

Молча выходят на улицу, идут к воротам пименовского дома. Темнеют, поблескивая густо-красным оттенком, беспорядочные дегтярные мазки на серых от времени досках двустворчатых ворот. На земле рядом — жирные пятна. Спешил, видно.

— Твоя работа? — кивает Григорий, зорко глянув на Ванюшку.

— Да что ты… — отступает тот, но Григорий не дает ему уйти далеко, он неожиданно и сильно бьет в лицо Ванюшку. Тот падает, но тут же вскакивает и бросается, сжав кулаки, к Пименову.

— Не лезь, — невозмутимо останавливает его Григорий, хватая узловатую березовую палку.

— За что? — стихает Ванюшка, тыльной стороной ладони вытирая кровь с рассеченной губы.

— Сам знаешь, не юли, — усмехается Григорий. — Ты не Любку и не зятя нашего обидел, а всю семью пименовскую, понял? Позор на мать да на меня ляжет, что не уберегли вроде Любку до замужества… А с нами связываться не советую. Кишки на кулак мотать умеем.

Ванюшка морщится, трогая вспухшую губу.

— Крепко, черт, вдарил, — без особой обиды произносит он. — Кому — выпивка от этой свадьбы, а кому — синяки.

— Бывает в жизни, — соглашается Григорий, доставая помятую пачку папирос. — На, закуривай… Из-под носа этот Андрюшка сестренку-то увел у тебя, мокрая курица. С ним вот, если есть охота, и разговаривай. И тоже крылья-то не расставляй. Он хоть и помельче тебя, а в шахте глыбы ворочает, силенка, по всему видать, есть… Ну, давай досыпай иди зорьку-то, а то сейчас Любка с мылом да горячей водой придет твои каракули смывать…

В соседней комнате продолжается свадебный гомон — хватанули сразу со сна еще не протрезвевшие гости крепчайшей пименовской самогонки и заговорили, загалдели, забыв о том, что день только начинается. А здесь, где жених и невеста, — тихо. Хмуро смотрит в окно Андрей, и в ушах все еще звенит сдержанно-злобное шипенье Устиньи Семеновны, заглянувшей словно ненароком сюда, едва Андрей проснулся:

— С деготьком вас! Людей-то добрых с законным браком поздравляют, а вам дегтю на ворота кто-то не пожалел…