Отче наш

Она вдруг понимает, что самое лучшее для нее сейчас — уехать отсюда, никому не сказав куда. Поищут немного и перестанут, милиция отступится от нее. Тогда можно и вернуться обратно.

— Я женат, Луша, — тихо произносит Филарет. — Ты должна знать.

Луша кивает: да, знаю, но какое это имеет значение? Она же не напрашивается к нему в жены сейчас вот, немедленно. Поживет у его знакомых, пока он не развяжется со своей женой.

— Я хочу только с тобой, — упрямо повторяет она. — Ты будешь приходить ко мне, пока… пока не уладишь все свои дела. Мне нельзя больше оставаться здесь.

Она коротко рассказывает Филарету о допросе в милиции, и он задумчиво качает головой.

— Ты права, — говорит он, но тут же резко встает, отводя ее руки.

— Мать…

Но в соседней комнате тихо. Лушка выходит туда и вскрикивает, побледнев: у порога стоит Степан Игнашов.

— Здравствуй. Ты одна?

Она качает головой: нет…

— Может, пройдемся по улице? — помолчав, спрашивает Степан. — Мне надо поговорить с тобой. Я был у Макурина на свадьбе, вот и зашел.

Она с усмешкой качает головой: нет… Потом повторяет, чтобы слышал Филарет в соседней комнате:

— Не пойду… Прогуливайся один…

И это звучит, помимо ее воли, явно насмешливо.

Степан, вспыхнув, безмолвно шагает к двери, но, взявшись за скобу, оглядывается:

— Ты можешь себе все позволять, но насмехаться… Лучше прямо скажи: наши дороги разошлись, чем волынку тянуть. Я отцу написал, что мы поженимся, а ты…

Но Лушка уже сделала выбор: там, за стеной, ее ждет Филарет. На мгновение она бессознательно сравнивает их: неуверенного, робкого Степана и решительного, с хозяйскими замашками Филарета — и досадливо морщится. Зачем Степан отнимает у нее время? Рядом с Филаретом он выглядит невзрачным, смешным… Интуицией пробуждающейся женщины Лушка чувствует, как многоопытен в своих интимных делах Филарет, и это разжигает ее любопытство. Ей еще не знакомо чувство материнства, заставляющее женщину быть осторожной, стремиться к созданию семьи, она просто шагнула в незнакомую, увлекающую новизной, полосу жизни, главным в которой была ее потребность в ласках Филарета. У него есть жена? Но кто она? Лушка об этом не задумывается, а если и появляются такие мысли о той, неизвестной, ласкавшей когда-то Филарета, они носят легкий оттенок эгоистичной жалости к некрасивой и, как думается Лушке, стареющей женщине. Ведь Филарет предпочел ей Лушку, значит, та, другая, для него теперь — в прошлом…

— Шел бы ты, Степан, куда там тебе надо, — советует она. — Я ни о чем с тобой говорить не хочу…

Степан не успевает ответить — входит Лушкина мать.

— Здравствуй-ко, — ласково кивает она ему. — Что это — почетный гость у порога? Проходи, Степа…

— Некогда, — хмуро отвечает он и смотрит на Лушку. — Ладно, увидимся на шахте, мне с восьми на смену… Завтра, значит…

Лушка коротко усмехается. «Завтра, Степан, я уже буду, наверное, далеко отсюда, напрасно загадываешь».

И едва за Степаном хлопает дверь, вздыхает легко, свободно.

— Что это не проводила парня-то? — мимоходом бросает Аграфена. — Поссорились, знать?

— Найдет дорогу и без меня…

И торжествующе улыбается, зная, что матери неизвестно многое из того, что случилось в последние дни.

Апполинарий Ястребов в изнеможении вытер мокрой тряпкой потный лоб и шею, зачерпнул из ведра противной теплой воды и жадно выпил.

«Идиотская жара», — только и подумал он, ничком бросаясь на тряпье лежании.

Вот уже несколько дней живет он в шалашике на огороде Лыжиных, дожидаясь, когда Филарет переправит его в Корпино. И эти несколько дней Ястребов в рот не берет спиртного. Филарет сам приносит ему обеды — сытные и вкусные, но Апполинарий нервничает. Ему, привыкшему к ежедневным приемам алкоголя, противно есть эти «постные», как он посмеивался в первый день, обеды. Удивительно безынтересным кажется все окружающее, а безветренная жара, чуть спадающая лишь к ночи, окончательно изматывает его. Даже ласковые, утешительные слова заботливого Филарета не радуют Апполинария.

И сегодня к полудню он подумал особенно ясно: «Хотя бы рюмочку какой кислятины пропустить. Всего одну бы…»

И сразу вспомнился базар, чайная, запойное веселье подзагулявших мужчин, и себя словно со стороны увидел Апполинарий — довольного, бросающего едкие шутки угощавшей его компании. Хохот, пьяные выкрики, стершиеся лица и звон стаканов…

«Нет, не могу больше сидеть, как крот в норе, — приподнимается Апполинарий. — Или я хуже других людей и мне возбраняется выпить стаканчик-другой?»

Натянув на потное тело толстовку, осторожно высовывает голову из шалаша. Кругом тихо. В такую жару едва ли кто добровольно выберется из тени. Окон у Лыжиных на огород нет, это хорошо. Если тайком проползти бороздой до калитки, то — Ястребов знает — он сразу же окажется на тропинке в двух-трех десятках шагов от соседней улицы. А на улице едва ли кто обратит внимание на него, мало ли ходит людей здесь?