Отче наш

Сержант Москалев разыскал Лушку на работе и прямо оттуда доставил ее на мотоцикле к следователю. Уже одно то, что все это произошло на глазах притихших подружек, удручающе подействовало на нее. В какой-то момент с неожиданным тоскливым ощущением подумала, что не подпиши она протокол — все пошло бы по-иному, никого бы не трепали и не ехала бы она сейчас по пыльной дороге в тряской люльке милицейского мотоцикла, ловя на себе любопытно-соболезнующие взгляды малознакомых и вовсе чужих людей. Откуда им знать, что она — просто свидетель?

Но только ли свидетель?

Когда Каминский предупреждает ее в начале допроса, что дача ложных показаний карается лишением свободы, торопливо кивает, опустив глаза, и хрипло, не узнавая своего голоса, отвечает:

— Я понимаю…

Но понимает она все яснее лишь одно: теперь назад ей возврата нет, надо твердо стоять на том, что Василька вывернул из лодки Андрей. И сбивчиво, туго обдумывая каждое слово, рассказывает, как это было, с лихорадочной поспешностью стараясь доказать именно эту версию: так это было, так! Иначе…

Каминский перебивает ее.

— Простите, вы все хорошо помните? То, что Макурин встал, прошел по лодке к заднему сиденью, где был мальчик, ступил ногой на борт и начал раскачивать лодку, не давая вашему братишке пройти к вам?

— Да, хорошо помню…

— И сколько же это продолжалось? Долго он раскачивал лодку?

— Не знаю. У меня же не было часов… Я когда оглянулась, Василька в лодке уже не было…

— Куда же вы смотрели?

— На берег… — помолчав, тихо говорит Лушка.

— Но как же так? — резко встает Каминский. — Человек раскачивает лодку с такой силой, что на ней едва-едва можно усидеть, а вы в это время спокойно смотрите на берег? Подумайте, может ли так быть…

Лушка, хмурясь, закусывает губу и отводит взгляд.

— Может… — упрямо возражает она.

— Хорошо, я допускаю это, — кивает Каминский. — Но как же вы смогли, глядя на берег, видеть все, что происходило в лодке? Ведь вы помните все мелочи, все движения Макурина… И все это отражено в протоколе. Может быть, вы не смотрели на берег?

— Не знаю… — еще тише говорит Лушка, чувствуя, как у нее начинает кружиться голова от ударившего в виски тока крови: запуталась, запуталась… А это — только начало следствия. Что же говорить ей дальше?

Звонит телефон. Каминский отвечает, потом хмурится.

— Я очень занят, — помолчав, сухо говорит он. — Что ж, приказ я выполню.

Положив трубку, смотрит на Лушку.

— На сегодня разговор прекращаем. Как все было, вспомните. Придете послезавтра, в три. Повестку я вам выпишу. Но еще раз предупреждаю: ложные показания караются лишением свободы. Об этом прошу, Лыжина, не забывать…

Лушка встает.

— Можно идти?

— Да, да. Послезавтра, в три часа дня.

Звякает опущенный Каминским в металлическую вазочку карандаш, и Лушка вздрагивает — так напряжены нервы. Каминский перехватывает ее тревожно-растерянный взгляд и мягко повторяет:

— В три часа дня… Хорошенько подумайте обо всем.

И неожиданно она понимает: ему все известно о ее мучительных раздумьях, и он послезавтра уже не будет так снисходителен к ее подозрительным заминкам, а постарается добраться до истины.

Подумав об этом, Лушка обещает:

— Хорошо… Я все вспомню.

На улице, в людской сутолоке, подозрения на время рассеиваются: впереди еще два дня. Но это только на время. Вскоре опять охватывает ее смутное беспокойство.

Что делать? Может, отказаться от показаний? Но кого тогда обвинят в гибели Василька? Делу уже дан ход, и кто-то должен пострадать. Кто? Только не она… Но как суметь выдержать до конца все эти пугающе-опасные вопросы, не запутав себя?

Лушка старается отмахнуться от неприятных мыслей и находит то, что заглушает их на какой-то момент: Филарет… Он, конечно, ждет ее дома с работы, не зная даже, где она успела побывать. Чувство нарождающейся нежности заставляет Лушку ускорить шаги. Она неосознанно вспоминает горячие, молчаливые ласки этого человека и, покраснев, осторожно смотрит на мужчин, равнодушно идущих мимо. Лушка ловит несколько ответных любопытных взглядов, но лишь неопределенно отводит глаза.

Дома, улучив момент, когда мать выходит на крыльцо, она бросается к Филарету, притихшему на диване в смежной комнате. Вчера он весь день разговаривал с нею подчеркнуто холодно, но Лушка знает — родители не должны догадываться о том, что случилось ночью в шалаше на огороде. Утром сегодня она ушла на работу — Филарет еще спал. Но с тем большим нетерпением приникает она к нему сейчас, шепча:

— Я очень соскучилась по тебе… А ты? Ты тоже, да?

— Да, да, — кивает Филарет, легонько высвобождаясь из ее объятий и прислушиваясь, не стукнет ли входная дверь.

— Почему ты не вышел вчера вечером, когда я пошла в огород?

— Нельзя, заметно очень, — отвечает Филарет и внимательно смотрит в ее блестящие глаза. — Я… должен огорчить тебя, сестра моя. Завтра мне нужно возвращаться в Корпино. Меня ждут там.

— Завтра?! А я… как же?

Филарет вздыхает, отводя взгляд:

— Я буду наведываться очень часто. Создаем здесь общину, надо подготовить вам пресвитера…

— Нет, нет… Я не хочу оставаться здесь, я с тобой, только с тобой! Ты же не обманываешь меня?