Отче наш

Сама твердо решила: засадит Андрюшку, заставит гнить его за решеткой — пусть знает, как родню-то позорить за воровство на весь поселок. Гришку-то обещают скоро освободить из-под следствия, а ему, Андрюшке, крышка будет. Еще хотела его, ирода, пожалеть, всю вину перед шахтовскими на Лушку взвалила, а он — ишь ты, какой честный да благородный выискался.

— Дело-то, бабушка, общее, наше, — говорит Каминский. — Главный свидетель Лыжина скрылась, сейчас разыскивают ее, но человек-то погиб, надо же внести во все это дело ясность?

— Чего уж ясней-то? Он мне, Андрюшка-то, зять, а я и его не жалею, раз натворил делов-то. Знамо, жалко и мне мальчишку, Василька-то…

— Хорошо, бабушка. Вопросов у меня больше нет к вам.

— Сколько ему, Андрюшке-то, дадут тюрьмы за это? — не утерпев, полюбопытствовала Устинья Семеновна, и сердце Каминского дрогнуло: так и есть, старуха за что-то ненавидит своего зятя. Но в таком случае, если это подтвердит опрос других свидетелей, дело надо будет прекращать. Ясно, что Лыжина и эта старуха выдвинули ложное обвинение. Была бы Пименова помоложе, ее бы самое к ответу притянуть, а сейчас…

— Много дадим, бабушка, — кивает он, поглядывая на часы, и торопится: половина четвертого, надо успеть еще побывать сегодня на шахте.

«Интересно, как Лизунов отнесется к тому, если дело придется прекратить? Впрочем, надо проверить: может, догадки мои не верны?»

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Устинья Семеновна с неодобрением поглядывает на стол, забросанный объедками, заставленный полупустыми водочными бутылками, внимательно оглядывает раскрасневшиеся лица Григория и Ванюшки. Сердито спрашивает:

— Где Ольга-то?

— На огороде, мама!.. — поднимается, покачиваясь, Григорий. — Ты проходи, проходи… Не ругайся, что мы тут с Иваном… Возвращение свое отмечаем.

— Возвращение! — зло смотрит Устинья Семеновна. — Горе вином заливаете? Языками, как бабы, чешете…

— Не с топором же нам на улицу выходить, — отзывается Груздев, стараясь поддеть вилкой ускользающий по тарелке огурец. — Обошлось хорошо — ну и ладно! Меня с работы поперли, права забрали, а его, — кивает на Григория, — суд оштрафовал и предупредил на первый раз.

— Довольны, значит? Оно и видно… Так вот и попустительствуете: сегодня — суд, завтра — в рот вам полезут. С Андрюшкой-то хоть виделись?

Григорий с Ванюшкой неохотно и молча переглядываются.

— Ясно, — щурится Устинья Семеновна. — Прижали задницы-то, молокососа испугались.

— Ясно, тетка Устинья, — мотает головой Груздев и тянется к Григорию чокнуться стаканом. — Давай-ка рубанем еще по одному…

Смачно выпивают, двигают челюстями, хрустя огурчиками.

— Ну и куда ты теперь думаешь? — спрашивает Устинья Семеновна, косясь на крепкие, узловатые руки Ванюшки и литую шею его. — Без работы нельзя.

Он, не переставая жевать, кривится:

— Хомут найдется, была бы шея. Жалко, специальности другой не знаю, кроме как шоферить. Хоть в шахту лезь.

— И в шахту, милый, не каждого нонче возьмут, — со странным блеском в глазах говорит она. — Машины там кругом. И заработки подходящие.

— М-да, там отхватывают здорово, — соглашается Григорий и смотрит на Ванюшку. — А чего бы и не пойти тебе туда?

— К тому же самому Андрюшке на участок, и даже в его бригаду просись! — живо подхватывает Устинья Семеновна. — Опасная только там работа. Породиной куском ударит сверху — и вины ни на ком нет.

Взгляд Устиньи Семеновны не спеша, медленно ползет по Ванюшкиному лицу. Глаза их встречаются — Ванюшка смущенно опускает голову: так ясно читается в ее взгляде то, чего она не сказала словами.

— М-да, конечно, — бормочет он. — Можно и в шахту.

— Конечно, конечно, можно, — согласно кивает Устинья Семеновна и вздыхает: — Ладно, сидите. Я на огород пойду, Ольгу надо мне.

Вернулась из огорода она быстро.

— Нету Ольги там. Может, в другое место куда пошла, а ты забыл, Гришка? Ну, ну, ладно, не ищи, ложись-ка, спи. Ты домой-то, Иван, собираешься? Айда, вместе пойдем.

Время близится к полудню; заводские рабочие, которые живут в поселке, идут на обед, и на улице людно.

Устинья Семеновна то и дело покрикивает на пошатывающегося Ванюшку, когда тот напролом лезет на встречных, не посторонившихся с дороги.

— Тьфу! — зло сплевывает наконец Устинья Семеновна. — Шагай, как хочешь, хоть башку разбей, если соображение все растерял.

Она уходит вперед. Напротив дома Татьяны Ивановны Челпановой останавливается, заметив собравшийся во дворе и возле палисадника народ.

«Или что случилось? — любопытно щурится Устинья Семеновна. — Тьфу ты, окаянная! Опять эта секретарша с парнями из комсомола бабам головы морочит. А те и рты разинули… Постой-ка! Это же Ольга, кажись! Ну да, она! Вот ты где, голубушка, ходишь? Мужа за нос водить научилась? В огород-де пошла…»

Она стоит у края дороги — строгая, с поджатыми губами, решив ожидать, когда Ольга оглянется сюда. Стоявшие возле Ольги женщины зашептались и тихо подтолкнули ту: свекровь ждет. Ольга оглядывается испуганно, торопливо выбирается из толпы и, подходя, быстро говорит: