Отчёт перед Эль Греко

Некоторые из них поднялись, поприветствовали нас, усадили к себе за стол и заказали три стакана вишневого напитка. Мы завели беседу. Условившись между собой заранее, мы постепенно перевели разговор на чудеса, совершаемые Наукой.

– Вы представляете себе, как изготовляют бумагу и печатают газеты? Чудо и только! Рубят лес, дрова подают в машины, размягчают, превращая в тряпичную массу, а из тряпичной массы делают бумагу, которая попадает в типографию, и уже оттуда выносят газеты.

Крестьяне слушали, навострив уши, поднимались из-за соседних столиков и подсаживались к нашему. Дело идет, – решили мы, – просвещаются. И тут какой-то верзила, проходивший мимо с осликом, груженным дровами, остановился послушать.

– Эй, Димитрос! – крикнул ему кто-то. – Куда дрова везешь?

– Везу делать из них газету! – ответил тот.

И тут же все крестьяне, сдерживавшиеся до сих пор приличия ради, захохотали, да так, что все село затряслось.

– Пошли отсюда, – чуть слышно прошептал я друзьям. – А то и здесь выжатыми лимонами забросают.

– Куда вы, ребята? – кричали крестьяне, держась за животы. – Погодите, расскажите еще что-нибудь. Посмеемся!

Они шли следом за нами и кричали:

– Что раньше на свет появилось, ребятки, – курица или яйцо?

– А как это Бог держит черепицу без гвоздей?

– А мудрый Соломон кем был – мужиком или бабой? Вот что мне скажи, умник!

– А рябая коза почему смеется, не объясните?

И мы убрались восвояси.

Когда нам надоело заниматься просвещением народа словесно, в один прекрасный день мы решили напечатать манифест к народу и изложить там четко и ясно, какова наша цель и в чем состоит долг человека. Мы скинулись и пошли к печатнику Маркулису по прозвищу Беднота, потому что он тоже писал манифесты, чтобы поднять бедных, объединить их, чтобы они стали мощной силой и избрали своего депутата в парламент. Итак, мы пошли к нему. Мужчина среднего возраста, с серыми курчавыми волосами, в очках, с широким, как бочка, туловищем, с короткими, кривыми ногами, с густо засаленным красным платком на шее. Он взял рукопись и принялся громко, патетически читать. И по мере того, как он читал, мы все больше воодушевлялись: как великолепно написано, как ясно, с какой силой! Мы все трое торжествующе вытянули шеи, словно изготовившиеся закричать петушки.

– Молодцы, ребята! – сказал Маркулис, складывая рукопись вдвое. – Запомните мои слова, – когда-нибудь вы станете депутатами парламента во имя спасения греческого народа. Давайте объединимся, – я ведь тоже пишу манифесты, так будем же едины!

– Но ты заботишься только о бедняках, а мы – о всем народе, – воспротивился я. – У нас цель более великая.

– Зато мозги у вас более слабые, – возразил задетый печатник. – И богатых тоже хотите на ум наставлять? Арапа мыть – мыло переводить. Богатому – послушайте меня! – ничего менять не нужно – ни Бога, ни родины, ни благосостояния. Ему и так хорошо. Это все равно что к глухому в дверь стучаться. Начинайте, петушки, с бедных, с неустроенных, с обездоленных. Иначе ступайте к другому печатнику. Меня зовут Беднота!

Мы все трое отошли посовещаться к двери и вскоре единогласно приняли решение. Мой друг сказал печатнику:

– Нет. Мы с этим не согласны. Отступать не будем ни на шаг. Мы не делаем различия между бедными и богатыми, – пусть все просвещаются!

– Тогда, катитесь к дьяволу, пижоны несчастные! – рявкнул Маркулис и швырнул рукопись нам в лицо.

14. Ирландка

Однако полного удовлетворения я еще не чувствовал: избранный путь мне нравился, но нужно было пройти его до конца. В тот год в Кастро приехала ирландка, дававшая уроки английского. Жажда знаний всегда снедала меня, и я стал учиться у нее, чтобы писать манифесты по-английски и просвещать людей не только в Греции, но и за ее пределами. Не оставлять же их во мраке! И я с головой ушел в английский.

Необычайный, волшебный мир. С ирландкой я начал входить в мир английской лирической поэзии. Какое это было наслаждение! Какой язык! Гласные и согласные стали птицами и защебетали. Я засиживался у нее дома до поздней ночи, мы беседовали о музыке, читали стихи. Воздух между нами воспламенялся. Склонившись к ее плечу и слушая стихи Китса и Байрона, я вдыхал теплый, резкий запах ее подмышечных впадин, в голове у меня туманилось, Китс и Байрон исчезали, и в маленькой комнатушке оставалось двое неспокойных животных – одно в брюках, другое в юбке.

Теперь, после окончания гимназии, я готовился к Афинам – к поступлению в университет. Разве мог я знать, увижу ли еще когда эту голубоглазую, слегка сутулую, пышную дочь ирландского пастора? По мере того, как близился час расставания, я все более терял спокойствие. Как при виде созревшей, медом налитой смоквы, мучимые голодом и жаждой, мы, вожделенно протянув руку, обнажаем ее мякоть и, обнажая, чувствуем, как рот наполняется слюною, так и я бычьим взглядом смотрел на эту созревшую ирландку, мысленно раздевая ее, словно смокву.

В один из сентябрьских дней я решился: