Отчий дом

Тракторы входили в село со скальновского шляха. И туда со всех улиц, дворов и хат, бросив работу, забыв про все на свете, устремилась вся Петриковка. Школьников в тот день собрать в школу не удалось даже и на вторую смену. Да никто их, правда, особо и не собирал. Потому что там, на околице села, а потом и на колхозном дворе, среди любопытных и восторженных, вместе с учениками толпились и все учителя. Да и какая там школа! Где они могли бы увидеть такое!

Тех чудо-машин, тех тракторов прибыло тогда в Петриковку всего три. Три по теперешнему времени обыкновенных, маленьких, неторопливых, как жуки, «Путиловца». Но каждый из них мог сразу проложить три глубоких борозды и заменить более десяти пар коней. Всколыхнули тогда своим могучим, глубинным, всевластным гулом эти обыкновенные теперь машины не только окрестные села и степи — всю страну всколыхнули и потрясли людские души. Они — и это не только казалось — ломали весь тысячелетний уклад страны, вдавливая в землю острыми шипами своих тяжелых колес все старое, отжившее, нестерпимо осточертевшее, прокладывая новую дорогу в новую жизнь.

Эшелон с машинами для Скальновской МТС прибыл на станцию поздно вечером. Его сразу же перевели на единственную здесь запасную колею. Там уже ждали его члены бюро райкома партии, руководители района и машинно-тракторной станции, механики и несколько десятков людей совершенно новой для села профессии, только что приобретенной на курсах трактористов.

После короткого митинга, открытого секретарем райкома Степаном Петровичем, машины заправляли, налаживали и заводили прямо на платформах, в ослепительно ярком синеватом свете фар. Вручали представителям колхозов и заблаговременно прикрепленным к машинам трактористам и сразу же провожали в степь во все концы района.

Могучий гул моторов этих железных коней всю ночь был слышен над Скальным, будил окрестные села, раскатывался во всех направлениях по дорогам в ночных весенних полях.

Три машины, предназначенные для петриковского колхоза, вкатились на улицу, подминая под свои тяжелые колеса вязкую черноземную грязь, вдоль сплошной стены людей, сбежавшихся сюда со всей Петриковки. На каждом тракторе сидели три сельских комсомольца. А средний, глядя прямо перед собой, уверенно и твердо вела строгая, сосредоточенная девушка в мужском темном пиджаке и огненно-красной косынке. И вела ту чудо-машину, на удивление всему селу, Стрижакова Ганнуся…

Машины продвигались вдоль улицы медленно, тяжело, уверенно. А завороженная этим зрелищем, оглушенная железным гулом Петриковка смотрела на них, онемев от удивления, восторга и даже некоторого испуга, сияющими глазами…

Нет, такой весны никогда ни до этого, ни потом не было в жизни Андрея!

Недаром же она все время возвращалась к нему, нежданная, а порой и незваная, особенно в минуты одиночества и грусти в дальних краях, среди чужих, а то и врагов, и согревала ему душу давним, неугасающим теплом. Случалось, и мучила, терзала грустью неосуществленного и потерянного на долгом и сложном жизненном пути. И тогда Андрей Семенович пробовал отвлечься, успокаивая себя тем, что всякому овощу свое время и что «блажен, кто смолоду был молод…». «Та весна — моя далекая молодость, ее уже не вернешь», — уговаривал он себя. А раз так, то, к старости созрев, следует наконец понять, что молодость, юность, какой бы привлекательной она ни была, в общем-то очень сумбурное, неспокойное время в жизни человека. Очень уж многого, слишком многого человеку в том возрасте хочется. А условий и возможностей для достижения желаемого почти никаких. И создать их в большинстве случаев то ли еще не умеем, то ли просто не можем. Часто не умеем «взять» даже там, где мог бы и где кто-то или что-то — обстоятельства, условия, люди — хотели бы, чтобы ты «взял»… Так надо ли сожалеть о том, что не сбылось и уже никогда не сбудется? И не спасительным ли является утверждение, что с летами человеку живется все же спокойней? Человек с возрастом становится мудрее, опытнее. И ко многому, что в юности казалось таким желанным, его теперь не тянет, хотя оно вот, рядом, стоит лишь руку протянуть. В юности многое было очень далеким, недостижимым и потому особенно интересным. А теперь, рассуждал Андрей, чего ты хочешь? Многие твои желания осуществились. Ты объездил полмира, столько увидел, пережил, столько изучил, открыл для себя! Изведал и радость жизни, и ледяное дыхание смерти, не раз смотревшей тебе в глаза, чего же тебе еще? Зачем вновь это отшумевшее «смятение чувств», которое приносило не только радость, но, пожалуй еще больше огорчений, душевной боли? И глупостей, наверное, в таком «смятении» делалось немало… Нет, как бы там ни было, но оно прошло безвозвратно. И — вдумайся! — в том-то и все дело, что безвозвратно…

Так порою, когда становилось особенно трудно, он думал, обманывая самого себя.