Отчий дом

Но… как оказывалось, напрасно. Себя не перехитришь… Ведь не случайно же, глядя в лицо смерти, сказал поэт: «А сніг паде, і голова в снігу, і тіло обсипає вже морозом… За безвідмовну юності жагу жбурнув бигеть я свій старечий розум…»

Молодость в нас не умирает со старостью. Она, как ты от нее ни отмахивайся, возвращается, та весна нашей юности. Возвращается незваная и неожиданная. И ноет, болит, мучит чем-то потерянным, тем неосуществленным, что могло бы осуществиться!.. Мучит. Тревожит душу. Ломает все холодные, трезвые рассуждения, как весеннее половодье легкую гать, не к уму, к сердцу взывает: нет! Да здравствует, да вечно будет молодость!.. И неутоленные острые желания, и устремления, и юношеский сумбур, весеннее буйство, ярость, соловьи… Вот вот! Именно — соловьи…

После организационного собрания колхоза «Новая жизнь» колхозники вышли на коллективное поле, на первую совместную посевную. Туда же комсомольцы перенесли и всю массово-политическую работу. И сколько позволяло время, школьные занятия, работали в полевых бригадах агитаторами, культработниками, редакторами листовок также и учителя.

Андрея Лысогора и Еву Никон Тишко попросил взять шефство над тракторной бригадой. И каждую малейшую возможность они использовали для того, чтобы быть в поле, в бригадном стане, на посевной. Выпускали ежедневные стенновки «Молния», организовывали и освещали в листовках соревнования тракторных троек, экономию горючего и ход посевной, приносили и читали свежие газеты, помогали в бригадном хозяйстве, иногда и работали, заменяя прицепщиков. А в более свободное время, главным образом по выходным дням да в звездные ночи, когда поблизости не было разъездного механика или бригадира, катались на тракторах вдоль длинных загонов, с жадностью перенимая от трактористов, которые и сами еще были зелеными, науку тракторовождения. А трактористы, как-никак свои ведь, комсомольцы, хотя и не без некоторого высокомерия, с напускным нежеланием, но понемногу обучали их, разрешая посидеть за рулем и проложить несколько борозд. Наука шла хорошо — книги по тракторному делу они читали и изучали вдвоем с Евой, используя свободное время в школе и дома, и даже во время своих уединенных прогулок, а практику проходили непосредственно на ниве. Еве особенно повезло в этом: ведь в бригаде была женщина-тракторист Ганнуся Стрижакова, и потому нетрудно было найти общий язык; несмотря на строгость бригадира, двадцатичетырехлетнего, самого старшего в бригаде комсомольца Луки Смеяна, Ева все чаще и чаще брала в руки руль и, сияя от счастья, гордо посматривала с высоты железного сиденья на своего Андрейку…

Работали в бригаде в три смены. И если учесть десятерых трактористов, столько же прицепщиков, кухарку, двух подвозчиков горючего, масла, воды и продуктов, было их там всех около двадцати пяти человек. Работы хватало, новое дело увлекало, и они с Евой буквально пропадали в степи на бригадном стане, приходя туда чуть ли не каждый день после окончания уроков, а иногда оставаясь в поле до следующего утра или возвращаясь в село уже поздно ночью.

Изредка случалось так, что кто-то их подвозил. Чаще же они неторопливо шли пешком, прижавшись друг к другу, одни в тихом ночном поле, под высоким звездным небом. Шли, беседуя, целуясь и вздрагивая от неожиданности, когда вдруг из-под их ног, громко хлопая крыльями, взлетала ночная птица. Над полем стлался еле слышный гомон, писк, потрескивание, в ноздри бил густой дух свежей пашни и молодой весенней зелени.

Как они любили эти тихие звездные часы в темном поле, как хорошо было им наедине среди этой звонкой степной безбрежности и как все больше и больше тянуло их в бригаду, втягивало в работу, в ее железный ритм, полевые будни, беседы, шутки; ужин возле тракторной будки поздним вечером при веселом мерцающем костре, жужжание майских жуков, горьковатый полынный запах…

Всю эту долгую и короткую, как миг, весну они, если не считать школьных занятий, почти не бывали в помещении и спали, видимо, не более четырех часов в сутки. Ходили, как сказала однажды, любуясь ими, Алевтина Карповна, не чуя под собой земли, загоревшие на солнце, степном воздухе, с потрескавшимися, припухшими губами и горящими глазами, какие-то совсем ошалевшие от своей любви.

Вечера и ночи по возможности оставляли для себя. Незаметно, как им казалось, отрываясь от друзей и знакомых, которые, если говорить про Нину и Грицка, поступали так же, уединялись в старой лодке над прудом в конце Кулишенкова огорода или на бревне под грушей-дичком, а то в густом вишеннике за хатой, когда уже начали цвести сады.

Хорошо было им у колодца, на низенькой скамье в конце огорода бабки Секлеты.