Отчий дом

— А вот и нет! Я первая! — явно говоря неправду, нарочито капризничала она. — Я, я первая!

— Нет, я!..

Начинается «ссора», жаркая игра-перебранка. И длится в разных вариациях до тех пор, пока он не «рассердится» и, помолчав минуту, приняв гордую позу, не воскликнет властно:

— «Царевич я! Довольно, стыдно мне пред гордою полячкой унижаться!..»

И она, рассмеявшись, покорно прижималась к его груди.

…Наступает ночь. В степи постепенно темнеет. Солнце давно село, даже полоска вечерней зари на западе поблекла, слиняла. Они идут вдоль глухой межи, затерявшись в этом сером степном просторе. И так хорошо им вдвоем! Держась за руки, ступают каждый по своей борозде. А между ними бесконечный земляной валик, поросший травами, полынью, заплетенный вьющейся с белыми колокольчиками цветков повиликой. Полынь цветет, дурманный запах ее не смешивается ни с терпким запахом душицы, ни с влажно-озонным дыханием легкого ветерка. Слева, сколько видит глаз, до самого горизонта, засеянный подсолнухом огромный колхозный клин. Справа пшеница и рожь вот-вот уже в стрелку пойдут, черные ленты пашни, чья-то так и не убранная с осени, пересохшая ботва подсолнухов, а дальше темная ложбина широкой балки, а по ней призрачно-серебристые облачка цветущего терновника. В кустах соловьи. Кажется, их там сотни: рассыпают трели, звонко щелкают, заливаются на десятки коленец…

Влюбленные останавливаются. И долго стоят вот так на меже, держась за руки. Слушают зачарованно и чуточку грустно.

— «Сміються, плачуть солов'ї…» — будто зачарованный тихим полем и страстными, оглушительно-звонкими соловьиными трелями, шепотом говорит Андрей. — В самом деле… «Сміються, плачуть солов'ї і б'ють піснями в груди… Цілуй, цілуй, цілуй її, більш молодість не буде…»

— «Ти не дивись, що буде там, — в тон ему тихо откликается Ева. — Чи забуття, чи зрада».

И столько тихой, какой-то неизъяснимой печали вкладывает она в эти слова, что Андрею становится жутко.

— Не будет! Слышишь, не будет! — крепко обнимая ее за плечи, горячо шепчет он. — Никаких измен. Не будет…

— А что, если будет? — настороженно заглядывает ему в лицо Ева. — А что, если будет?

— Не будет!

— А если будет?

— Не смей!.. Не говори так! Молчи.

И заглушает ее ответ долгим горячим поцелуем.

Никогда в жизни не забудутся эти до боли сладкие жаркие и чистые степные поцелуи с неожиданным привкусом солоноватой влаги на губах…

А то еще в лесу, — сейчас уже и не вспомнить, с чего началось, — видимо, какой-то шуткой неожиданно довел ее до того, что она, кажется, и в самом деле обиделась, нахмурилась, отвернулась.

— Недобрый… Не люблю тебя.

— Любишь.

— Нет!

— Любишь.

— А вот и нет. Не буду! Не стану любить!

— Ага! Не станешь! Выходит, любила?! Да еще и с первого взгляда!

— Неправда!

— Правда… Думаешь, не заметил! Так и вспыхнула вся тогда, у Карпа Мусиевича…

— Неправда!

— Правда. Еще и взглянула исподлобья, как напуганный зайчонок.

— Сам ты зайчонок!

— Испугалась, — продолжал он шутливо донимать ее.

— А! — отмахнулась. — Это… так.

— Что так?

— Ну, что вроде бы испугалась.

— Значит, правда?

— Да, — она улыбнулась. — Ты всерьез или шутишь?

— Что?

— В самом деле тебе показалось, что испугалась, или просто выдумываешь?

— Нет, действительно показалось, — уже серьезно сказал он. — А что?

— Примета, говорят, такая. Когда впервые увидишь парня и почему-то испугаешься, это, значит, и есть твой суженый.

— Ну?! Вот видишь…

— Что «видишь»?

— А то… Суженый.

— А ты и поверил? Это же предрассудок!

— А что, если на этот раз правда?

— А вот и нет!

— А вот и правда!

А после этого еще крепче объятия, еще жарче поцелуи…

Однако жизни, как ни обманывай себя, и любви безоблачной, к сожалению, не существует. И такой жизни, чтобы остановилась по чьему-то приказу, тоже…

Та далекая весна мелькнула так быстро! Вспыхнула и перегорела, будто зажженный с двух концов бикфордов шнур.

Отбелели подсиненные мартовские снега, отшумели апрельские паводки. Отцвели подснежники и брындуши, вишневые сады, груши и яблони. В поле, на узеньких полосках, которые еще в прошлом году были в индивидуальном пользовании, поднялись, заколосились рожь, пшеница. Овес и ячмень пошли в стрелку, тоже вот-вот колоситься начнут. А там уже и соловьиным песням конец…

Приближался конец учебного года.

Все — и ученики, несмотря на близость экзаменов, и учителя, возбужденные, веселые, — ждут конца занятий, как праздника. А у Андрея с Евой чем ближе был этот праздник, тем пасмурнее становилось на душе. Оставшись теперь вдвоем, наедине, жмутся друг к другу и больше молчат, думая об одном и том же. Скоро учебный год закончится, а значит кончится и то, что в эту хмельную весну, казалось, должно было остаться вместе с ними и в них на всю жизнь. И с каждым днем все тревожнее становилось на душе. Потому что должен, никуда не денешься, о последнем дне подумать. Что там, за ним? Неужели и в самом деле разлука?