Отчий дом

Когда закончился сев ранних зерновых, работы в бригаде стало словно бы меньше, а тракторы перевели на подъем паров, Андрей с Евой иногда по воскресеньям устраивали для себя уединенные дальние прогулки в дубовую рощу неподалеку от села Каменная Гребля, в верховьях самого крупного Журавлиного пруда, или же на берег речки Каменки, в ярах за старгородским шляхом. Полюбилась им одна-единственная на всю рощу молодая красавица березка; у берегов Журавлиного пруда — густые заросли терна, шиповника и ежевики, а над Каменкой высокая, теплая, лобастая скала, вся в мягких серебристых лишаях мха, сиреневых ковриках чебреца и зарослях полевой ромашки.

Согревало их нежаркое весеннее солнце, светил им молодой месяц, долгие-долгие годы пророчила кукушка, нежно и звонко пела иволга, ворковала горлица, смеялись и рыдали, захлебываясь от полноты жизни и счастья, в белых сумерках расцветших вишенников, в тернах шальные соловьи. И очумевшему от счастья Андрею было уже не до книг и не до французского. Остались с ним только стихи. И он читал, повторял, пел их без устали. Жили они с Евой в каком-то сладком угаре, не замечая, да и не интересуясь тем, что думают или говорят о них люди. Да и люди, очевидно догадываясь, зная об их любви, будто и не замечали ничего, ничем не мешая их тихому счастью.

Вот разве старший из будущих кулишенковых знаменитостей, сын Евиного хозяина, пятиклассник, разбойник Сашко… Этот вредный Сашко был, наверное, единственным их огорчением в ту необычную весну, пока они не разгадали его коварных шалостей.

…Ясная ночь, лодка под вербой, густые сплетения опущенных в воду ветвей, лунная искристая дорожка на воде. Тишина, горьковатый аромат цветущей вербы. Они в лодке, сидят, прижавшись друг к другу, упиваются близостью и тишиной. И вдруг треск, непонятный шум в ветвях над головой, оглушительный всплеск перед лодкой, брызги в лицо и… тишина. Минутная тишина, после которой что-то тяжелое срывается с вербы, с треском падает в кусты лозняка и вихрем мчится вдоль берега, затихая где-то уже за левадой. Ева, вздрогнув, тихо вскрикивает и потом долго еще не может успокоиться. В другой раз в цветущем вишеннике за хатой они сидят на берестовой колоде. В садике свищет, заливается соловей, и… вдруг, откуда-то со стрехи, тяжело и глухо ударившись о землю, срывается им под ноги крепкий, окаменевший грушевый комель, на котором Кулишенки обычно колют дрова. А потом еще в огороде бабки Секлеты, у колодца, срывается с высокой вербы и с громом врезывается в колодец что-то уж и вовсе непонятное, отчего оба они вздрагивают и вскакивают с низенькой скамьи. И так, будто нарочно, будто специально преследуя их, и в первый, и во второй, и в третий, и, наконец, четвертый раз…

И мог бы быть еще и пятый, но… В один из вечеров, когда они сидели в «своей» лодке, Ева вдруг неожиданно для него вскочила на ноги.

— Сейчас же уходи! — приказала громко и уверенно. — Слышишь, Сашко! Сейчас же! Я знаю, вижу, где ты! Уходи, а то надеру уши! Три дня гореть будут!

Тишина… Затем легонькое потрескивание в кустах, осторожный шелест и снова тишина.

И еще раз, когда они с Андреем сидели в палисаднике на широкой завалинке под хатой:

— Послушай, Сашко, если ты сейчас же не слезешь с береста, будешь сидеть там до утра. А потом я тебя еще и хворостиной отстегаю.

В ответ тишина. Вверху, в густых ветвях береста, ничто не шелохнулось. Они сидят, молча слушают соловья, тихонько переговариваются. Сидят час, второй, пока из-за школы, из-за темной волнистой полосы далеких холмов, не выкатывается на звездные просторы серебристый шар луны. И только тогда, прошелестев в густых ветвях, срывается, падает в мягкие, засаженные цветами и любистком грядки разбойник Сашко. Падает, молча вскакивает на ноги и, прячась за барбарисовыми кустами, за низеньким штакетником, ныряет куда-то в сумрак вишневого сада.

Утром Макар Кулишенко, собираясь на работу, увидев в палисаднике измятые, поломанные цветы, громко и сердито обещает непременно кому-то там «сосчитать ребра» и «вставить глаза». А Ева, увидев на лице Сашка царапину и подпухший глаз, насмешливо, с въедливой придирчивостью расспрашивает у паренька, чьи это пчелы так его вчера искусали.

Но сорванцу хоть бы что, все как с гуся вода. На Евин вопрос он и ухом не ведет, а в школе смотрит на Андрея такими внимательными, такими невинными глазами и с таким любопытством о чем-то переспрашивает, что Андрей только плечами пожимает. Подумать только! Такой нахал… Можно себе представить, что из него вырастет!

И тем не менее — что ни говори, ведь учителя! — пришлось подыскивать для своих прогулок более укромные места.

Любовь их была такой глубокой, такой чистой, безоблачной, что в короткие минуты, когда они могли более трезво подумать об этом и взглянуть на себя со стороны, им становилось даже чуточку страшно. И они как-то непроизвольно, интуитивно, полушутя усложняли ее.

— Сегодня, Ева, пойдем к Каменке! — при встрече говорил Андрей.

— А вот и нет! — непривычно для него упрямо не соглашалась Ева. — К нашей березке.

— Нет! Чур, я первый!