Отчий дом

— Так, именно так, Никифор Васильевич, — поддержал Осадчего директор школы, мужчина лет под пятьдесят с пышными, «шевченковскими» усами и темными, всегда чуточку словно бы грустноватыми глазами, Петр Петрович Семирий. — Уважаемый Андрон Елисеевич совершенно прав. Не просто о любви этот рассказ. Туману там подпущено в самом деле изрядно. Подумайте сами: ведь автор четко и недвусмысленно указал нам, из-за чего они разошлись, эти двое. Ведь была настоящая, большая любовь. И не охлаждение, и не ревность или, скажем, измена развели их. Да и любили, помнили они друг друга, оказывается, всю жизнь. И как тут ни маракуй, а сконструирован этот рассказ хотя и умело, однако злонамеренно, сознательно злонамеренно. Главное — чтобы не сожалеть потом о напрасно прожитой жизни. В самом деле, все вроде бы как и у Островского. Но вместе с тем гляди, добрый человече, не прозевай своего счастья, хватай его полной пригоршней, при любых обстоятельствах хватай и не думай, что будет потом. Ведь оно вторично не придет, не повторится. И… что же получается? Те же слова Николая Островского для нас всех — теперешних, и бывших, и будущих комсомольцев — вроде бы как завет! Они ведь не спрашивают, как тебе будет, они приказывают: пусть будет трудно, пусть трагично, пусть смертельно, лишь бы только не стыдно! А этот как?.. Вот прочел я — и на душе стало неуютно. Автор вроде бы в самом деле сознательно задумал опровергнуть Островского его же словами, следовательно, получается, перечеркнуть Корчагина. Он ведь откровенно намекнул на это, не постыдился! Ну опровергнуть Островского у него, конечно, пороху не хватит. А вот сумятицу в юных впечатлительных душах и неустойчивых головах, конечно, посеять сможет.

Разговор, несмотря на сумбурное и не очень удачное начало, неожиданно становился все жарче и жарче. И не только потому, что люди выпили по рюмке-другой. Кажется, и говорили без полемического задора, но увлеклись так, что и о госте, об Андрее Семеновиче, вроде бы призабыли. Хотя Андрей Семенович на это не роптал. Тихо сидел, все с большим и большим любопытством молчаливо прислушиваясь к разговору, несмотря ни на позднее время, ни на приглушенную этой встречей усталость. Для него здесь было интересно все: и то, о чем говорят и что думают люди, его земляки. И то, как проявляется в каждом из них широта их увлечений, интересов, наклонностей. И, наконец, этот неожиданно возникший разговор был для него не просто читательской «дискуссией на тему». Он касался его собственных мыслей и настроений, которые начали интересовать и волновать его еще в Москве. Этот разговор, как и рассказ, породивший его, касался и каких-то более глубоких, казалось бы, давно умолкших струн в его душе, настроений и воспоминаний, которых вроде бы уже и не хотелось бы касаться и которые, вопреки его желаниям и намерениям, начали заявлять о себе невольно и с нарастающей силой все громче и громче по мере приближения к родному краю. Минутами ему даже казалось, что он вот-вот вроде бы уже найдет в этом разговоре какой-то ответ или хотя бы намек на него, на какие-то свои вопросы.

Но, к сожалению, этот спор, в котором с одной стороны были лишь одни единомышленники, а с другой — отсутствующий и никому не знакомый автор, хотя и медленно, должен был пойти на спад. Редактор еще порывался вызывать на откровенный разговор звеньевую-депутата, теперь уже стремясь выяснить ее отношение к «абсолютной правде-истине», а та отбивалась от него, хотя и не очень энергично, доказывая, что никакой абсолютной для всех правды-истины в мире и не существует, хотя и есть в природе человека что-то от настойчивого и упорного стремления к «абсолюту», в первую очередь, например, к абсолютной, всечеловеческой справедливости, но…

Но других, в частности Осадчего и Булаха, не привыкших к таким «абстрактным» беседам, влекло к чему-то более определенному, устойчивому. К шутке, песне, а то и к очередной рюмке. Видимо, по этой причине механизатор Мирон Булах и пошутил, сказав, что он, Мирон Булах, пока, к сожалению, рядом с неоспоримым стремлением человека к человечности и абсолютной справедливости наблюдал не раз и нечто совершенно противоположное — тяготение к абсолютному свинству, например. И что разговорами и благими намерениями тут не обойдешься. Так не лучше ли возвратиться к чему-нибудь более существенному?

А Никифор Васильевич, поддерживая Мирона, недвусмысленно намекнул, что пора бы уже закончить эту беседу да налить по рюмке, ибо, как ему кажется, тот жалкий старичок с мельницы, если говорить серьезно, по-мужски, и слова путного не стоит. И, вопреки собственному желанию пригасить беседу, попытался даже доказать свое утверждение.

— Ты только подумай, Явдошка, — обратился он к звеньевой-депутату, — ну сама подумай: какой же из него парубок, если не сумел девку обкрутить?! Тогда, молодым, не сумел, а теперь, на старости лет, носом шмыгает! Да он и гроша ломаного не стоит! Тут и говорить не о чем!