Отчий дом

— Э, нет, не скажите, Никифор Васильевич, — охотно возразила Евдокия Харитоновна, обрадовавшись, что может наконец передохнуть от вопросов редактора. По-всякому бывает на свете и не с такими парубками! Тут же, знаете, как в песне: «Не всі тії та й вінчаються, що любляться та кохаються».

— Это в песне… А если бы полюбила, плюнула бы в конце концов и на попа! Знаю я вашего брата! Было бы только кого полюбить! А не плюнула, — выходит, и не полюбила по-настоящему!

— Ну, а вы все-таки представьте, что она любила! Любила и все же бросила… И вот вы, например, Никифор Васильевич, что бы вы на его месте сделали? Вот так: не пойду без попа — и конец! Что бы вы сделали?

— Я-а-а? — многозначительно и строго спросил председатель, при этом подтянувшись и по-молодецки пригладив пальцем свои пышные усы-стрелы. — Гм! Если бы только любила! А уж я-то бы учинил. Такое бы учинил, что деваться без меня ей было бы некуда! На край света за мной подалась бы! Она бы у меня не только про попа, про родных отца с матерью забыла бы!

Присутствующие невольно рассмеялись, а председатель, окинув стол наигранно молодецким, шутливым взглядом, посуровел и уже вполне серьезно «припечатал» дискуссию другой тирадой:

— А если хотите по-серьезному, то, хотя я и не читал этой штукенции и теперь, уже по всему видно, и не буду читать, все-таки скажу вам, люди добрые, что если этот писатель человек еще молодой, то еще, глядишь, и выпишется. Теперь глупый еще, молодой да зеленый, а подрастет, одумается и спохватится. А вот если он такой, что мне в ровесники годится, то, считай, пропало! Тогда уже горбатого могила исправит! Так что лучше и не говорить. Лучше плюнуть да наполнить наши рюмки!

На этот призыв все потянулись к рюмкам, застучали вилками, ножами, бокалами, так и не заметив сгоряча, что в их дискуссии, которую только что так, казалось, решительно и благополучно «припечатали», ни единым словом не приняли участия ни секретарь райкома Николай Тарасович, ни их высокий гость Андрей Семенович.

Однако опрокинуть очередную рюмку сидящим здесь так и не удалось. В полной тишине вдруг прозвучал резковатый, хотя и совершенно спокойный, казавшийся даже каким-то бесцветно-ровным, без интонаций, женский голос. Тот самый голос, который прозвучал здесь один лишь раз в начале дискуссии и потом до самой этой минуты уже не отзывался.

— Все это, конечно, так. Но скажите мне, почему обязательно все и всюду необходимо обобщать и подводить под какой-то общий знаменатель?

Голос этот, несмотря на свою ровность, беспристрастность и спокойный, даже слишком спокойный тон, вдруг всех насторожил.

— И почему обязательно такая категоричность в выводах? Разве в жизни мало таких людей, как мельник в рассказе, и таких коллизий! И таких безжалостно непоправимых тупиков, из которых в самом деле нет никакого выхода?..

Этот голос властно привлек к себе внимание Андрея Семеновича, привлек прежде всего какой-то непривычной для женщины холодноватостью тембра. Лысогор повернул голову и с любопытством взглянул в конец стола, туда, где под лапчатым фикусом сидела щупленькая, миниатюрная женщина лет за тридцать, как он уже знал, Галина Акимовна Верещак, местный хирург. Все время она сидела тихо, казалось, слушала всех невозмутимо. И сейчас без единого жеста, не поворачивая головы, продолжала:

— Да… Такой, именно такой он в жизни, этот мельник. Такой, как говорят, от природы и иным быть не может. Только так он и может осознавать свою трагедию и свою жизнь. Ну так что? Что, он не имеет на это права?.. Но даже если бы, на чей-либо взгляд, и не имел! Он просто и не подумает о таком праве. И вы не можете не согласиться, что его трагедия — тоже правда жизни! Так почему же ее нужно замалчивать? И почему обязательно нужно делать из этого какие-то политические выводы?..

Она говорила ровно, будто спрашивая, более того — даже обращаясь с просьбой, чтобы ей все это объяснили. Андрей Семенович лишь сейчас впервые по-настоящему присмотрелся к ней. Одета была эта худенькая женщина в какое-то однотонное темно-серое платье, бросавшее серый оттенок и на ее худое, с чуточку запавшими щеками и бесцветными, четко очерченными устами лицо. Лицо, на котором ярко светились лишь выразительные зеленоватые глаза — красивые, большие, спокойно-серьезные, холодноватые и как бы утомленные.

Эти слова Галина Акимовна произнесла как-то особенно невозмутимо, не повернув головы, обрамленной длинными, до плеч, густыми, слегка вьющимися, пепельного цвета волосами. Неподвижно белели на темном платье кисти ее сухих, с длинными, «музыкальными» пальцами рук, обхватившие локти.

Своим спокойствием, невозмутимостью она заставила выслушать ее тоже спокойно всех, даже редактора Андрона Елисеевича Журбу. Но его нетерпение, раздраженность, пока она говорила, выдавали и плотно стиснутые полные губы, и левая рука, что беззвучно, однако явно нервно и мелко выстукивала пальцами по столешнице. Едва только Галина Акимовна умолкла, Журба сразу же, будто боясь, что кто-нибудь опередит его, ринулся в бой.