Отдай, детка! Ты же старшая! (СИ)

Давно она так не отсыпалась… Яркий солнечный свет, счастливый спутник спокойных декабрьских холодов, ударил по чуть открывшимся глазам болезненной резью… Это в субботу, часов так в двенадцать, Горянова еле разлепила глаза… Нда… Бурной была вчерашняя пятничная ночка. Даринка простонала и накрылась с головой своим чудесным бринкхаусовским одеялом. Она не пила вчера, нет. За рулем же… Но она была… как бы это правильно выразиться — в самом настоящем угаре. И это надо было признать со всей очевидностью… Если честно, Горянова от себя такого вообще не ожидала. А всё этот мелкий пакостник! Стоило давно заметить, что мажорчик действует на нее, как слабительное, — вся дурь выходит из нее вся… и сразу… и на людях. Вспоминая его ночную довольную, ехидно хохочущую мордочку, Горянова снова издала нечленораздельный стон. Она сошла с ума. Петь на разрыв, визжать, танцевать и выкрикивать, пошло хохмить в присутствии самого Сергея Чигракова и орать перед его лицом неизвестно когда и как выученные строчки его странной песни: «И нaплeвaть, чтo я нeбpит и чтo в гpязи мoй лeвый шуз/Ceгoдня мы нaпьeмcя в coвepшeннeйший блюз».

— Оуххх! Так стыдно! Престарелая малолетка! — простонала Даринка.

Услужливая память вновь нарисовала изумленный взгляд музыканта и его охраны, когда она, невменяемая от совершенно незабываемой атмосферы его концерта, его тихих слов, его уставшего за два часа от непрерывного пения голоса, ввалилась к нему на крошечную сцену клуба «Питбуль», забыв обо всем на свете, кроме невероятного и нестерпимого желания сказать Сергею, что он гений. Ее, циничную разумницу, не остановил ни тот факт, что она попала на концерт «только для своих» не совсем законно: мажорчик со странными смешками протискивал ее сквозь одному ему известные ходы и двери, — ни даже то, что там, за спиной, сидело по меньшей мере человек триста представителей самого сурового ведомства РФ, отмечавшего в тот день какое — то грандиозное событие.

Горянова снова застонала:

— Это была не я! Им всем показалось! У них у всех латентная паранойя! — и попыталась усилием воли срочно заснуть, чтобы очнуться позже в привычном мире, не омраченном никакими опасными воспоминаниями.

Но яркий полдень со всей очевидностью смеялся над ней даже под одеялом. Окончательно осознав всю тщетность своих усилий, Даринка приняла волевое решение — выползти.

Прохладный пол холодил ноги, возвращая спокойствие и разум, пока босые пятки шарили по нему в надежде отыскать что — то теплое и пушистое. Но вот опять досада: один тапок явно ночевал не в комнате.

— Да что ж такое! — раздосадованно пробурчала Даринка и поплелась, как была — в пижаме и полубосой, — на кухню, где, судя по доносившимся звукам, сейчас явно обитал белокурый змей — искуситель провинциального разлива.

Тот самый змей, очаровательный до безобразия и в прекрасном настроении, в темно-синей борцовке, неизвестно откуда взявшейся и невероятно шедшей ему, колдовал, склонившись над плитой.

— Что это? С ума сошел! — мрачно рявкнула Даринка вместо приветствия, наблюдая, как безжалостный острый нож в руках этого пакостника карябает ее новенькую сковородку с керамическим покрытием.

— Проснулась? — восторженно встретил ее пышущий невероятной свежестью мажорчик, невозмутимо продолжая взбивать ножом прямо там, в многострадальной сковородке, измученный омлет.

— Это керамика! — запоздало ринулась отнимать Даринка из рук малолетнего гада орудие керамического убийства.

— А! — возмутился мажорчик, инстинктивно прикрывая шедевр своего кулинарного искусства. — Не подходи! Я тебе вообще — то завтрак готовлю…

— Нож отдай, гадёныш! Умудрился новую сковородку испоганить! — и Горянова решительно выдернула из его рук опасный предмет почти за лезвие.

— Осторожно! Порежешься! — искренне обиделся тот, на мгновение забыв про омлет и наблюдая, как Даринка с какой-то мрачной злостью смывает с ножа струей холодной воды яично — молочные разводы.

Когда она наконец воткнула нож в подставку и подняла на Германа строгий, осуждающий взгляд, тот надулся:

— У! Мелочная ты, теть, такая с утра! И обзываешься! И чёрствая! И невнимательная! Не оценила моего душевного порыва! Сковородку пожалела…

— Да она новая! — снова завелась Горянова, но Герман насупился, и девушка, махнув на горе — повара рукой, пошла приводить себя в порядок.

Спустя пятнадцать минут они завтракали в полной тишине. Мажорчик все еще дулся, и Горянова решила больше не подливать масла в огонь.

— Я вообще — то даже для мамы никогда не готовил! — вздохнул тот, когда последний кусочек довольно приличного омлета растворился в его молодой и наглой утробе. — А здесь решил проявить заботу и понимание… напоследок!

— Вкусный омлет, спасибо.

Тот от похвалы сразу посветлел и сверкнул искренней улыбкой в тридцать два голливудских зуба.

— А круто ты вчера…

— Не начинай!

— Почему? Весело же было! Там эти папкины дядьки вообще от тебя прифигели! — мажорчик рассмеялся, покачивая головой.

— Не начинай!

— Да что не начинать? Все было суперски! Ну, до тех пор, пока ты на сцену не полезла лобызаться…