Отдел убийств: год на смертельных улицах

Может, Макларни и нравится думать, что Уорден просто не в состоянии допустить два красных убийства на своем счету, но если по убийству Дикерсона не позвонят, то ему мало что остается, кроме как проверять остальные рапорты о нападениях с огнестрельным оружием из Юго-Запада и уповать на совпадение. Так Уорден и заявил сержанту, но Макларни услышал только отголоски Монро-стрит. В его понимании, департамент натравил его лучшего детектива на других копов – и один бог знает, как это может повлиять на такого человека, как Уорден. Макларни вот уже два месяца пытается вытащить его из убийства Скотта, потихоньку возвращая в ротацию. Новые убийства приведут его в чувство, думает он. Стоит вернуться на улицы, как он станет прежним.

Но Уорден уже не прежний. И когда Браун проронил фразочку о красных именах на доске, он вдруг погружается в холодное молчание. Перебранки, жалобы, юмор мужской раздевалки – все это сменилось на угрюмость.

Браун это чувствует и меняет тон, стараясь теперь спровоцировать Здоровяка, а не отбиваться от него.

– Что ты ко мне вечно лезешь? – спрашивает он. – Почему никогда не лезешь к Уолтемейеру? Вот Уолтемейер ездит в субботние дневные смены тебе за бейглами в Пайксвилл?

Уорден молчит.

– Какого хрена ты не лезешь к Уолтемейеру?

Браун, конечно, сам знает ответ. Уорден не полезет к Уолтемейеру, у которого за спиной больше двадцати лет в окопах. Он будет лезть к Дэйву Брауну, проработавшего всего тринадцать лет. И по той же причине Дональд Уолтемейер не поедет в семь утра за бейглами в Пайксвилл. Их привозит Браун, потому что он новенький, а Уорден его муштрует. И когда такому, как Дональд Уорден, захочется десяток бейглов и полфунта овощной икры, новенький сядет в «кавалер» и помчит хоть в Филадельфию, если понадобится.

– Вот и вся моя благодарность, – говорит Браун, все еще подначивая старшего.

– А ты что хочешь, чтобы я тебя расцеловал? – наконец отзывается Уорден. – Ты даже привез не чесночные.

Браун закатывает глаза. Чесночные бейглы. Хреновы чесночные бейглы. Они якобы полезны для давления Здоровяка, и, когда Браун привозит в выходные луковые или маковые, Уорден потом весь день не затыкается. Не считая образа Уолтемейера, запертого в большой допросной с шестью бухими греками-стивидорами, главная фантазия Брауна – как он прибывает в пять утра в субботу на газон Уордена и швыряет шесть-семь десятков чесночных бейглов в окно его спальни.

– Не было у них чесночных, – говорит Браун. – Я спрашивал.

Уорден отвечает взглядом, полным презрения. То же выражение у него на фотографии с места преступления в Черри-Хилле, которую Браун забрал в личную коллекцию, и говорит оно следующее: «Браун, говна кусок, как тебе в голову-то пришло, что эти пивные банки имеют отношение к преступлению». Однажды Уорден уйдет на пенсию, и тогда новым центром группы Макларни может стать и Дэйв Браун. Но до тех пор его жизнь обречена на ад по выбору Уордена.

Однако ад Уордена – дело его же рук. Он любил свою работу – может, даже слишком, – а теперь у него кончается время. Вполне понятно, что ему трудно с этим смириться: двадцать пять лет он каждый день приходил на службу, вооруженный знанием, что, какое бы дело ему ни поручил департамент, он сможет блеснуть. Так было всегда, начиная с периода в Северо-Западном – продолжительного срока, пока работа в районе не стала для него второй натурой. Черт, да он до сих пор не может приехать туда на убийство, не увидев знакомые с давних лет места или людей. Уорден с самого начала недолюбливал писать рапорты, зато вряд ли кто-то лучше него читает улицу. На посту ничего не избегало его внимания: у него просто поразительная память на лица, на адреса, на происшествия, о которых давно позабыли остальные копы. В отличие от остальных детективов отдела, Уорден никогда не берет на выезд блокнот просто потому, что все может запомнить сам; в отделе любят подшучивать, что Уордену хватает спичечного коробка, чтобы записать детали трех убийств и одной перестрелки с участием полиции. В суде адвокаты часто просят его показать записи, а потом удивляются, когда он заявляет, что их нет.

– Я и так все помню, – сказал он одному адвокату. – Спрашивайте.

В бессобытийные ночи Уорден садится в «кавалер» и катается по наркорынкам или в центре – через Мясной ряд на Парк-авеню, где перед гей-барами торгуют собой парни. После каждой поездки он заносит в память четыре-пять новых лиц – еще четыре-пять жертв или преступников, которые однажды попадут в папку с делом. Это не настоящая фотографическая память, но что-то вроде, и, когда Уорден наконец перевелся в центр, в бывший отдел розыска беглых преступников, все сразу поняли, что он уже не вернется к работе полицейским в штатском на Северо-Западе. Он рожден быть детективом.