Отдел убийств: год на смертельных улицах

Лэндсман заканчивает осмотр двора и совещается с замдиректора. Девять охранников госпитализированы; в реанимацию поступили трое заключенных. За охрану отвечает начальство тюрьмы, а отдел убийств возбуждает дела на тех, кто участвовал в бунте. По крайней мере, в теории. Но какой охранник запомнит конкретное лицо, когда его избивает алюминиевыми битами целая толпа: через час приблизительный список подозреваемых состоит всего из тринадцати имен.

Лэндсман и Дик Фальтайх, назначенный старшим по расследованию бунта, вызывают их в кабинет замдиректора. Те приходят по одному, скованные по рукам и ногам, без всякого выражения на лице. Быстрое знакомство показывает, что все они – уроженцы Балтимора, и девять из тринадцати сидят за убийство в городе. Более того, каждое второе имя в списке вызывает воспоминания у кого-нибудь из детективов. Кларенс Музон? Этот ебнутый засранец положил три-четыре человека, пока его наконец не засадил Уиллис. Уайман Ашери? А это не он грохнул пацана на станции «Краун» на Чарльз-стрит в восемьдесят первом? Вроде бы дело Лицингера. Ну точно, он самый.

Обвиняемые шаркают в кабинет и бесстрастно слушают, как Лэндсман сообщает, на какого охранника они напали. Слушают с привычной скукой, оглядывая лица детективов и выискивая в них что-нибудь знакомое. Так и слышно, как они думают: «Вот этого не помню, но этот был на моем опознании, а вон тот, в углу, давал на меня показания в суде».

– Хотите что-нибудь сказать? – спрашивает Лэндсман.

– Мне вам сказать нечего.

– Ну ладно, – улыбается Лэндсман. – Тогда пока.

Один из последних, пробудивших воспоминания, – плечистый девятнадцатилетний монстр, пацан размером со шкаф с телосложением боксера, которое может появиться только после тюремной качалки. На середине лэндсмановской речи Рэнсом Уоткинс качает головой.

– Мне нечего сказать.

– Ну и ладненько.

– Но я хочу спросить у вот того одну вещь, – говорит он, уставившись на Кинкейда. – Ты меня, наверно, даже не помнишь.

– Еще как помню, – произносит детектив. – У меня хорошая память.

Рэнсому Уоткинсу было пятнадцать, когда Кинкейд закрыл его за убийство Девитта Дакетта в восемьдесят третьем. Тогда парень был помельче, но таким же суровым. Он один из трех пацанов с западной стороны, которые застрелили четырнадцатилетку в коридоре средней школы Гарлем-парк и сняли с умирающего спортивную куртку с надписью «Джорджтаун». Другие ученики узнали троицу, когда те убегали из школы, и Кинкейд нашел пропавшую куртку в шкафу в спальне подозреваемого. Уже на следующее утро Уоткинс и остальные хохмили в Западном КПЗ, после чего их судили как взрослых.

– Помнишь меня, детектив? – спрашивает Уоткинс.

– Помню-помню.

– Если ты меня помнишь, как же ты спишь по ночам?

– Не жалуюсь, – отвечает Кинкейд. – А ты?

– А ты как думаешь? Как я могу спать, когда ты посадил меня за то, что я не делал?

Кинкейд качает головой, потом смахивает пылинку со штанины.

– Делал, – говорит он.

– Ни хрена! – кричит Уоткинс надламывающимся голосом. – Ты соврал тогда и врешь сейчас.

– Нет, – тихо говорит Кинкейд. – Ты его убил.

Уоткинс снова матерится, а Кинкейд безмятежно смотрит в ответ. Лэндсман зовет охрану из соседней комнаты, когда Уоткинс начинает отстаивать свою правоту.

– С этим придурком мы закончили, – говорит он. – Подавайте следующего.

Только через два часа детективы возвращаются через лабиринт стальных решеток, металлодетекторов и КПП, поднимаются в зону для посетителей к шкафчикам, где сдали служебные револьверы.

Перед главными воротами телерепортеры рассказывают о событиях для дневных новостей, затем появляются представители профсоюза тюремной охраны, чтобы раскритиковать администрацию и потребовать очередное расследование условий в «Пен». На Игер-стрит парнишка на десятискоростном велосипеде останавливается перед коваными воротами, чтобы послушать крики заключенных из западного крыла. Стоит минуту-другую, наслаждаясь воплями и нецензурщиной, потом нажимает кнопку «Play» на кассетнике, закрепленном на руле, и катит себе дальше к Гринмаунт.

«It takes two to make a thing go right…»

Бит, крик, бит, крик. Бездумная литургия очередного балтиморского лета, музыкальная тема города, истекающего кровью.

«It takes two to make it outta sight…»

Лэндсман и Фальтайх садятся в сухой душый салон «кавалера» и медленно едут к магистрали с опущенными окнами, дожидаясь ветерка, которого не будет. Фальтайх включает волну 1100 – новостную АМ-радиостанцию, где звучат эти и другие новости часа. «Двенадцать тяжело раненых в сегодняшнем бунте в Мэрилендской тюрьме. В магазине на Северной Говард-стрит найден убитым ночной сторож. И завтра по прогнозу WBAL нас ждет частичная облачность и жара около тридцати пяти градусов».

Еще один день упаковывания гнутых заточек и очерчивания силуэтов на тротуарах. Еще один день выковыривания плосконосых пуль из гипсокартона и фотографирования крови на сколотом крае бутылки. Еще один день работы на смертельных улицах.

Пятница, 8 июля