Отдел убийств: год на смертельных улицах

– Сорок пять сто Пимлико, нечетная сторона, задворки, женские крики… Тридцать шесть сто Говард-парк, вооруженный человек… Двадцать четыре пятьдесят один Друид-Хилл, нападение… Код тринадцать. Калхун и Мошер. Код тринадцать… Четырнадцать пятнадцать Ки-хайвей, мужчина избивает женщину…

И вот звонок диспетчера, которого все боялись, вызов в дневную смену, поступающий, только когда жара действительно толкает не того человека не на ту мысль не в том месте.

– Код тринадцать. Семь пятьдесят четыре Форрест-стрит.

Все начинается с одного зека и одного охранника, выясняющих отношения в будке в конце двора для прогулок у блока 4. К ним присоединяется еще зек, потом третий, четвертый, и каждый – с алюминиевой битой для софтбола. Бунт.

Детективы вылетают из офиса пачками – Лэндсман, Уорден, Фальтайх, Кинкейд, Дэйв Браун, Джеймс, – все едут к Мэрилендской тюрьме, или по-другому «Пен»[51], – серой каменной крепости на восточном краю городского центра, служившей тюрьмой строгого режима для всего штата с тех времен, когда президентом был Джеймс Мэдисон. «Пен» – это конечная для всех безнадежных случаев в исправительной системе штата, последнее пристанище для тех, кто не смог ужиться в тюрьмах Джессапа и Хейгерстауна. В Мэрилендской тюрьме, где есть камеры смертников и газовая камера, содержатся люди, чей средний срок – пожизненное, а ее старинное южное крыло в докладе генпрокурора штата названо «девятым кругом ада». Как ни посмотри, обитателям «Пен» терять нечего; и самое страшное, они это знают.

Уже через пятнадцать минут охранники «Пен» полностью уступают дворы тремстам заключенным с заточками, дубинками и всем, что под руку подвернулось. Двух охранников избивают битами во дворе блока 4, еще одному врезали металлическим грифом из спортзала. Четвертого загнали в тюремный магазин, где тот обнаружил, что выход заперт. Охранница по ту сторону металлических ворот, побоявшись их отпирать, в ужасе наблюдает, как шесть-семь заключенных бьют охранника до полусмерти и наносят ему ножевые ранения. Еще двадцать заключенных выволакивают другую охранницу из клиники на южной стороне двора, жестоко избивают ее, потом снова врываются туда, чтобы наброситься на тюремного психолога. Перед тем как их оттеснил наряд охраны, влетевший в ворота со стороны Мэдисон-стрит, они успевают поджечь клинику, спалив заодно все психологические экспертизы, какие смогли найти. Прибывает подкрепление во главе с замдиректора тюрьмы, отбивает клинику и спасает охранницу и психолога, который свалился на пол своего кабинета под градом ударов металлической трубой. Заключенных медленно теснят к концу двора – отступление превращается в бегство, только когда двое охранников в дверях клиники открывают огонь из дробовиков. Двое раненых зеков падают на асфальт.

Охранники на вышках восточной и западной стен пытаются стрелять поверх голов – но только усиливают хаос, задевая как заключенных, так и сослуживцев. Перед вышкой западной стены падает охранник из-за дроби, выпущенной с восточной стены в двухстах метрах от него. Сегодня нет попыток побега, захвата заложников, требований, переговоров. Это насилие ради насилия – зеркальное отражение лета в городе, окружающего тюремные стены. Их можно запереть и выкинуть ключ подальше, но обитатели крепости на Форрест-стрит все равно живут в ритме улиц.

Через пятнадцать минут после того, как в карцер уволакивают последнего зека, по дворам третьего и четвертого блоков проходит Джей Лэндсман, мысленно отмечая пятна крови, обозначающие полдесятка мест преступления. Из рядов камер в южном крыле на него обрушивается беспримесная ярость. В Лэндсмане, одинокой фигуре на открытом дворе, тут же признают детектива – возможно, даже кто-то из его бывшей клиентуры.

– Эй, сучка белая, тащи сюда свою жопу и сымай портки.

– Вали с моего двора, мусор херов.

– Не ходи сюда ночью, а то выебем.

– Иди на хуй, коп. Иди на хуй.

Последняя фраза привлекает внимание Лэндсмана; он задерживается всего на секунду, глядя на южное крыло.

– Поднимайся к нам, пидор. Нагнем тебя так же, как сраных охранников.

– Тащи сюда белую жопку, педрила.

Лэндсман закуривает и весело машет каменному фасаду, словно какому-то круизному лайнеру, отчаливающему от берега. Сейчас это идеальный жест – куда лучше сурового прищура или стандартного среднего пальца, – и окрики прекращаются. Лэндсман стоит и машет с маниакальной улыбкой, и его послание становится очевидным: «Йо, мудилы. Сегодня вечером моя белая жопка едет домой, на ранчо с кондиционером, женой, десятком крабов на пару́ и ящиком пива. А вы просидите в тридцатипятиградусной жаре до конца душной недели локдауна. Бон вояж, лошки».