Отдел убийств: год на смертельных улицах

Конечная, приятель. Доигрался. Точка. И если бы детектив не был так занят записью твоей бестолковой брехни, он бы, наверное, посмотрел тебе в глаза и так и сказал. Еще дал бы сигаретку и добавил: сынок, ты воплощение невежества и только что сам себя посадил за нападение с холодным оружием с летальным исходом. Может, даже объяснил бы, что свидетели в остальных комнатах слишком пьяные, чтобы опознать собственные отражения, не то что мужика с ножом, или что лаборатория всегда с трудом снимает отпечаток с рукоятки ножа, или что твои кроссы за 95 долларов чисты как в день покупки. Если он будет в особом настроении поболтать, то пояснит, что абсолютно все, кто выходит из отдела убийств в наручниках, обвиняются в убийстве первой степени, и дальше уже юристы решают, о какой сделке договориться. Может, продолжит о том, что даже после стольких лет в убойном какая-то его частичка до сих пор поражается, когда люди говорят на допросе хотя бы слово. Чтобы это проиллюстрировать, он бы показал тебе форму 69, на которой ты только что отписал все свои права, и сказал бы: «Сюда смотри, дубина, я тебе два раза повторил, что ты по уши в говне и все, что ты скажешь, закопает тебя еще глубже». А если все это по-прежнему вне твоего понимания, он мог бы потащить твою тушку по коридору шестого этажа к табличке, где большими белыми буквами сказано «Отдел по расследованию убийств», – к той табличке, которую ты увидел первым делом, выйдя из лифта.

А теперь подумай головой: кто живет в отделе убийств? Ага. И чем зарабатывают детективы из отдела убийств? Вот то-то и оно, дружок. А ты что сегодня сделал? Человека убил.

Так чем ты, блин, думал, когда открывал рот?

Детективам в Балтиморе нравится представлять на длинной стене в большой допросной сверху открытое окошко. Или, вернее, им нравится представлять, что это подозреваемые представляют открытое окошко. Открытое окошко – это спасательный люк, Выход. Идеальный символ того, во что верят все подозреваемые, когда начинают говорить во время допроса. Все до единого воображают, что парируют вопросы правильным сочетанием алиби и оправдания; все до единого так и видят, как говорят правильные слова и потом вылезают в окошко, чтобы вернуться домой и уснуть в своей постели. Чаще всего виновный начинает искать Выход, как только попадает в допросную; в этом смысле окошко настолько же фантазия подозреваемого, насколько мистификация детектива.

Эффект иллюзии так силен, что перевирает природную вражду охотника и жертвы, преображает ее, пока она не начинает казаться отношениями скорее симбиотическими, чем неприятельскими. Это ложь, и, когда роли сыграны идеально, обман разрастается, становится масштабной манипуляцией и в итоге предательством. Потому что в допросной происходит не более чем просчитанная драма, постановка с хореографией, в ходе которой детективы и подозреваемый находят что-то общее, хотя ничего общего у них не может быть в принципе. В этом коварном чистилище виновные сами рассказывают о том, что совершили, – хотя редко в виде, предполагающем раскаяние или напоминающем однозначное признание.

На самом деле истинного катарсиса в допросной достигают только редкие подозреваемые, обычно в делах о бытовых убийствах или жестоком обращении с детьми, где свинцовый груз искреннего раскаяния может сокрушить любого непривычного к преступлениям. Но львиная доля мужчин и женщин, привезенных в центр, не ищет прощения. Ральф Уолдо Эмерсон тут правильно отметил, что для виновного акт убийства «не столь катастрофическая мысль, какой ее полагают поэты и романтики; он не смущает его и не нарушает обыденного увлечения пустяками». И хотя Западный Балтимор где-то в одной-двух вселенных от деревеньки Эмерсона в Массачусетсе девятнадцатого века, наблюдение все равно верное. Часто убийство не смущает человека. В Балтиморе оно даже день не портит.

Поэтому детективам приходится соблазнять большинство людей чем-то заманчивее покаяния. Нужно заставить их поверить, что убийство на самом деле и не убийство вовсе, что их оправдание приемлемо и уникально, что благодаря помощи детектива они отделаются только легким испугом.

Кого-то подводят к этому нелогичному выводу предположением, что они действовали в целях самозащиты или были спровоцированы на насилие. Кто-то поддается мысли, что виновен меньше своих коллег, – «я только вел машину или стоял на шухере, я же не стрелял»; или «да, насиловать я ее насиловал, но, когда остальные ее душили, отошел в сторонку», – не зная при этом, что закон Мэриленда позволяет считать всех соучастников основными исполнителями. Третьим хочется верить, что они что-нибудь выгадают от сотрудничества с детективами и признания ограниченной вины. А из множества людей, кого не заманишь в пропасть самооговора, все равно вытягивают алиби, отрицания и объяснения – то есть показания, которые можно проверять и перепроверять, пока сама ложь подозреваемого и не станет главной доказательной угрозой его свободе.