Отделы

– Мы отличаемся от гусениц тем, что у нас есть наука, есть приборы, – возразил Бретт. – Мы способны отличить мёртвую плоть от живой: в живой сохраняются жизненные функции, в мёртвой нет.

– Любая физиологическая функция есть процесс, – тут же парировал Донахью. – В мёртвом теле нет тех же процессов, что и в живом теле, а не процессов вообще. Трупы же не инертны. Да и кто сказал, что процессы в телах обеих ипостасей должны полностью совпадать? В теле бабочки, например, реализуются процессы, отвечающие за кинетику крыльев или усвоение цветочного нектара, а у гусениц ничего подобного нет.

При наличии разума и научных приборов, гусеницы начали бы исследовать куколки и тоже зафиксировали бы отсутствие жизненных процессов, потому что внутри куколки гусеница полностью растворяется в густую жижу и уже затем из этой жижи по-новому формируется взрослое насекомое – с другим телом, с другой головой, с другим ротовым аппаратом, с другим набором конечностей, с другим метаболизмом…

Со всеми своими приборами разумные гусеницы констатировали бы абсолютную и безусловную смерть своей окуклившейся соплеменницы и её последующий тлен, в то время как на самом деле гусеница продолжила жизнь в иной ипостаси, переродилась в бабочку. Разве не так же с людьми? Мы разве что сами себя в могилу не закапываем, для этого нам требуются другие люди, но уж если кого-то закопали, считается, что его жизненный путь на этом закончен…

– Брось, ты ведь это не серьёзно?

У Бретта промелькнула спасительная мыслишка о том, что с напарником произошло нечто худшее, чем с агентом «Дзеты» – он совсем умом тронулся, вот и несёт какой-то бред.

– К сожалению, друг мой, я серьёзен как никогда, – заверил его Донахью. – Я не аналитик, я всего лишь скромный полевой агент и о многих вещах не умею говорить складно. Такие как я нередко испытывают определённые трудности, пытаясь донести до новичков наши взгляды на сущность имаго. Думаешь, всё так просто и легко?

Я полагаю вполне очевидным, что разумные гусеницы не смогли бы уразуметь сущность бабочек. Так же и человек не в состоянии в полной мере уразуметь свою смену стадий. Ты должен согласиться, что если некое существо чего-то не воспринимает, это ещё не значит, будто этого «чего-то» не существует. Глухие не слышат звуков, а слепые не видят цветов и это не означает, будто акустических колебаний и цветовой гаммы объективно не существует. Это лишь значит, что у конкретных индивидуумов ограничено восприятие. Мы – всего лишь личиночная форма, друг мой, а вот имаго – взрослая!

Бретт в сомнении покачал головой. Услышанное звучало слишком невероятно – даже с учётом того, что тема имаго была невероятна сама по себе.

– Нет, не верю. Откуда аналитики всё это взяли, если мы, «личинки», такие невосприимчивые?

Он начал понимать, почему напарнику всегда была неприятна тема разумности имаго. Тот ведь не мог открыть стажёру всей правды или того, что считал правдой. Бретт видел, что Руфус Донахью в свои теории верит, но сам в них поверить не мог. Одно дело представлять ночных монстров далёкими и непостижимо чуждыми существами, которые невесть откуда свалились нам на голову, и совсем другое принять их неразрывную потомственную связь с нами, знать, что они – это мы, только во «взрослой» стадии.

– Не забывай, рассуждая о гусеницах и бабочках, я для пущей наглядности нарочно утрировал, – напомнил Донахью. – Разумеется, доказательствами отдел располагает. Я стал бы пудрить тебе мозги. Мы и впрямь не гусеницы, у нас есть надёжный способ видеть имаго. Хотя бы частично. Но прежде я бы хотел закончить сравнение с бабочками и гусеницами и поставить окончательную точку в этом непростом и нелёгком разговоре.

Допустим, гусеница сидит на земле и жуёт травинку. Ей невдомёк, что где-то высоко порхает и опыляет цветы бабочка – её взрослая форма, которой доступна параллельная воздушная вселенная. Так и людям невдомёк, что где-то в недоступном для нас четвёртом измерении обитают имаго и что-то там делают.

– Они делают не «что-то», – хмыкнул Бретт. – Они людей жрут.

– До этого мы ещё дойдём, друг мой, не волнуйся. Прежде я хочу заметить, что в ряде исключительных случаев гусеница всё-таки может случайно соприкоснуться с недоступным для неё миром по прихоти независящих от неё обстоятельств. Допустим, она повисает на шёлковой нити, чтобы окуклиться и «умереть», но вместо «смерти» её подхватывает сильный порыв ветра и несёт по параллельной воздушной вселенной, где она и не мечтала побывать.

Для нас аналогичным обстоятельством, независящим от нашей воли, является характерное повреждение затылочных долей, «травма прозрения». Мы обретаем способность видеть имаго, когда те заявляются потрапезничать.

Даже если перед самым носом у гусеницы бабочка сядет на цветок и примется пить нектар, низшее создание скорее всего не поймёт сути явления. Сама гусеница нектара не пьёт и хоботка у неё нет. Мы – не гусеницы и у нас действительно имеется разум; хоть сами мы и не пожираем людей, тем не менее мы способны понять суть имаго.