Отечественная война 1812 года глазами современников

Теперь осталось так мало свидетелей Двенадцатого года, что надо принимать встречу с одним из них как «une bonne fortune»[69], по французскому выражению. Их рассказы большей частью однообразны, редко можно указать на выдающийся факт, но нам дорогй малейшая подробность, относящаяся к кровавой эпохе Наполеоновского нашествия, и мы поставили себе долгом записывать все, что слышим от ее современников.

Наша рассказчица была из дворовых Петра Дмитриевича Березникова. Он жил с семейством в своем московском имении, между Рузой и Можайском, когда разнесся слух о приближении французской армии.

Наши господа были уже не молоды, говорит Глафира Климовна, старшую дочку замуж выдали, а при них оставались три барышни на возрасте да сынок; он был всех меньше, и решил барин, что надо ехать в ярославское имение. Как все приготовили и уложили к отъезду, позвали священника отслужить напутственный молебен. И мы все пришли помолиться. То-то наплакались! Карета уж стояла у крыльца; сели в нее господа и уехали.

Как только мы их проводили, говорит покойный батюшка, он был приказчиком: надо, говорит, все господское добро припрятать. Собрал он крестьян и приказал им вырыть две большие ямы. Поставили туда сундуки и много мебели, обложили все соломой и заклали досками, а доски засыпали землей. Лишь покончили с этим делом, батюшка нам говорит: «Теперь мы свое добро спрячем и уйдем к себе: казаки здесь проезжали и сказывали, что все будет сожжено на пути злодеев, может, и до нас дойдет очередь».

Наши мужички тоже видели казаков и собрались тоже в лес уходить, а некоторые на деревне остались. А мы, все дворовые, поднялись вместе. Было нас человек сорок с лишком. Я была тогда по двенадцатому году и все очень ясно помню. У нас стоял кирпичный завод и была вырыта большая печь для обжиганья кирпичей.

Мы в нее поставили все наши сундуки, заложили их кирпичом, а сверху навалили мусора. Потом взяли, что было, съестного, скотину выгнали в поле, сами ушли в лес и поставили себе шалашики.

Живем там день, другой, а едим не больно жирно, потому что надо провизию поберечь. Помню: очень я раз проголодалась и попросила тетку, чтобы дала она мне перекусить, а она говорит: «Христос с тобою, ныне постный день, еще не отошли обедни, а уж ты об еде». Ведь тогда строго посты соблюдали, не то что теперь: постов-то знать не хотят.

Как все съестное у нас, бывало, подберется, пойдут несколько человек в деревню кое-что приготовить, и прожили мы так уж сколько дней, не помню. Был с нами мальчишка лет двенадцати; скучно ему стало, и побежал он в шалаш кузнеца. Подошел и слышит там: тары-бары годовалы! Прибежал к нам назад и весь дрожит. «Батюшки, — говорит, — там что-то бормочут, там не русские языки!» Старшие-то на него прикрикнули: «Что ты, постреленок, врешь!» Да вдруг слышим: алё! алё! — и загалдели, заалёкали по всему лесу: значит, молодеры! Мы все вскочили бежать, да сунулись из шалаша, а непрошеные гости к нам жалуют; уж близехонько. Сробели мы, не смеем к ним навстречу, и остановились. Да была у нас дворовая женщина, Аксинья Егоровна, плотная такая, спасибо, и здоровая. Уперлась она обеими руками взад нашего шалаша, принатужилась, да как хлобыстнет весь шалаш-то об землю. Ход нам свободный и открыла. Бросились мы вон и ударились бежать, а за нами и из других шалашей бегут.

У нас около леса было большое болото; барин начал его сушить. Мы туда. Знали, какое место безопасно, и забились в кусты. Должно быть, этим временем французы наши шалаши обшаривали, а потом за нами пустились. Обступили они болото; мы на них смотрим, а сами ни живы ни мертвы. Да видят они: больно топко; побродили, побродили кругом и ушли.

Сидим мы в болоте. Вдруг матушка хватилась нас, детей: я тут, брат тут, а четырехлетней сестры моей Соньки нет, и тетки нет. Так матушка и взвыла. «Пойду, — говорит, — их отыскивать». Пошла она, искала по лесу и вернулась в слезах. «Должно быть, — говорит, — их злодеи убили».

А мы без еды, без питья. Еще хорошо, что в болоте росла клюква и брусника; мы ею пробавлялись. Так меня голод измучил! Стала я приступать к матушке: «Есть, — говорю, — хочу». Она говорит: «Что ж я тебе дам?» А я все свое: «Есть хочу!» Жаль ей меня, да и горе-то ее разбирает по сестре да и по батюшке тоже, что ничего об нем не знает, так уж она с сердцов сжала кулак и сунула мне его в рот. «На, — говорит, — ешь мой кулак!»

Становилось все не легче, все голодней. Вдруг видим: идет к нам свой — конюх Илья Алексеев.

Мы все к нему. «Нельзя ли, — кричим, — чего нам поесть?» — «Постойте, — говорит, — я вам принесу». Ушел он, а мы ждем его не дождемся. Он нарвал в поле огромную охапку гороху и принес нам. То-то мы бросились на этот горох! Илья Алексеев говорит: «Постойте, может, еще чего добуду». И добыл он нам полхлеба. Лишь по маленькому кусочку каждому досталось, и как мы обрадовались!