Отечественная война 1812 года глазами современников

Оставив с горестью занятую хищным врагом Москву, оставили мы с нею все приятное и любезное для сердца. Ужасные ее зарева освещали нам дорогу, страх преследовал нас; горестная неизвестность предшествовала нам.

Вся дорога наполнена была бегущими: кареты, пешие и конные — все спешило, все толпилось; крик и стон раненых прерывались тяжкими вздохами московских изгнанников. Между богатыми экипажами попадалась нам бедная телега, на коей сидели маленькие дети, а подле нее уныло брел<и> отец их или мать; там шла мать, одной рукою держа спящего младенца у груди, а другою ведя подле себя младенца малютку. Там раненый воин на костылях и изнемогший от усталости, ослабевший и от голода и от ран, скорчившись от боли, лежа под кустом, стонал и стоном своим раздирал душу мою.

Но еще трогательнее явление поражает взоры наши!.. Мне кажется, что я вижу Энея, несущего на раменах своих престарелого отца из пылающей Трои, или вижу пред собою Клеобиса и Битиса[91].

Вот молодой человек, в раздранном платье и в лаптях, бережно в тележке везет на себе слепого старика. Мы приближаемся к нему, спрашиваем: не отца ли своего спасает он? «Отца, — отвечает он с редким добродушием. — Неужели мне его покинуть в Москве? Там его убьют неприятели, или живой сгорит». — «Разве ты не мог нанять ему телеги с лошадью или найти добрых людей, которые бы его взяли с собою?» — «Я в силах везти его сам, а не в силах нанять ему лошади. В Москве кормился я портным мастерством; он меня сам выучил. Мы жили с ним вместе и работали заодно; а когда он ослеп, захворал, то теперь пришла мне очередь работать и для себя и для него. Кому я его поверю? Кто будет ходить за ним? Без меня ему и дня не сдневать… Бог милостив — Он меня не оставит!»

Старик, вслушавшись в наши речи, вздохнул и, перекрестясь, сказал: «Бог милостив; Он не оставит бедного меня и наградит доброго моего Василья за его любовь ко мне и попечения».

Добрый молодой человек рассказал о своем состоянии, кажется, нимало не представляя, что бы он делал какое-нибудь пожертвование собою: любовь к родителю для него была естественная, непременная и святая обязанность. Такова бывает добродетель людей, в простоте сердца своего верующих и в чистоте души хранящих и исполняющих обязанности свои!

В перенесении бедствий и в исполнении добродетелей они бывают образцами мудрецов и вельмож.

Мы часто дивимся блестящим делам и пожертвованиям честолюбия; как же не восхищаться делами и пожертвованиями любви сыновней? Аргосские жители велели сделать изваяние из мрамора, представляющее двух юношей, влекущих колесницу матери своей[92]. О подвиге доброго Василья едва ли кто и знает; но памятник ему — в сердце, награда — в небесах, а на земле — спокойствие, известное одним истинно добрым душам.

П. М. Сердобинская.

Русский вестник. 1819. № 6 (цензурное разрешение 19 марта).

Прибавление к Отечественным ведомостям. С. 52–56.

Протоиерей Петр Симеонов Из записок, веденных в Москве 1812 года, при занятии оной врагами

…В то же самое время, то есть 1 сентября 1812 года, когда, попущением Божиим вступили неприятели около семи часов вечера в сию столицу, здешние жители так были покойны, что, рассеявшись по домам своим, без всякой опасности делали все, что только было им угодно; а 2-го числа начались грабежи, зажигательства домов и разные насилия, а особенно женскому полу.

В то же число вечером, встретившись со мною, так называемые беспардонные, остановив меня, требовали золота и серебра; что было у меня, мною то им и отдано; не удовольствуясь же сим, требовали более; когда ж я дал им разуметь, что у меня нет ничего, то один из них так бил меня саблею плашмя, что и по сие время отзываются сии побои, особенно пред ненастною погодой.

На второй день здешние граждане разных сословий собрались в церковь Спаса-на-Глинищах более двухсот человек; неприятели же, все пьяные, неистовые и буйные, губили, что ни попало, со встречных им жителей срывали одежду, оставляя их нагими; одним словом, что хотели, то и делали; некому было жаловаться и некогда. Мы видели разительную картину своевольства — это продолжалось три дни.

На четвертый же день не трогали уже того, что оставалось в церкви вышеупомянутой, не касались ни окладов, ни венцов серебряных и позлащенных на святых иконах, что приписываю я Провидению Божию, а не распоряжению французского начальства, более тогда походившего на безначалие.