Отель «Калифорния»

Воздух затхлый, как будто в помещении давно не проветривали. Большая влажность. Я чувствую, как рубашка и джинсы липнут к телу. Особенно неприятно — джинсы, они словно тянут вниз. Вот только куда вниз, не очень-то понятно. Пол вроде бы кафельный. Плитка старая, растрескавшаяся. Знаю потому, что секунду назад осколок выскользнул из-под левой ноги. Из-под носка левой ноги. Мое положение какое-то странное. Будто я кренюсь влево, угол обзора тоже непонятный. Не могу сообразить, но что-то не так. Где-то высоко под потолком мерцает тусклая, еще видимо советская лампочка. Очень высоко. Свет от лампы… как светлячок в погребе — мало на что способен. Потолок метра три с половиной, может больше. Он выбелен, но побелка тоже старая, облупившаяся. В тех местах, где она облупилась плесень, может черная, а может и нет, хрен ее знает.

Странно, но безумия отчего-то нет, вместо него — тяжесть, давление, дискомфорт. Ужас. Этот ужас не накатывает волнами. Он постоянен, как космос. Просто есть, как притяжение, как гравитация, как солнце. Этот ужас настолько огромен, что мне не спокойно, Гад дергается.

Я знаю, что Шелестова рядом…

Господи, как же сильны эти воспоминания, как глубоко залезла Мара!

…но я не могу ее видеть, чувствовать. Не понимаю почему.

Горло дерет, руки и ноги онемели, я даже пальцев не чувствую. Боль во всем теле такая, что хочется выть, но почему-то тоже не получается. Что-то теплое падает на щеку. Не могу смахнуть, потому что все еще не чувствую рук. Словно у меня их вообще нет.

Ничего не слышно…

Кроме тихих всхлипываний девушки напротив. Ее руки и ноги прикованы к стулу. Кандалами. Реальными, железными кандалами. Она голая. Почти. Только футболка. Вся в пятнах крови. Голова сильно откинута назад. Девушка не плачет — скулит, едва слышно. Еще бы ей не скулить. Не могу вспомнить точное название, но…

Я все еще не чувствую Мару. Не чувствую безумия.

…это ошейник и вилка. Двусторонняя, двузубчатая вилка. Один ее конец упирается девушке под подбородок, второй — чуть пониже ключиц. Там, где вилка касается кожи, засохла кровь. Стоит несчастной чуть-чуть наклонить голову и зубцы войдут в плоть. Она плачет. Я знаю, что плачет.

А еще у девушки что-то с пальцами на ногах. Не могу сначала разобрать — слишком темно. Но если немного поднапрячься… Пальцев нет. Стопы практически нет. Только маленькая часть от пятки…

Ублюдок…

Девушка лысая.

А еще рядом с ней что-то стоит. Кажется промышленная бочка. Скорее всего синяя, но могу и ошибаться. Вижу угол стола, что-то металлическое валяется рядом, вытянутое, громоздкое, с цепями. Какая-то планка. Еще немного сбоку виден угол стола.

Так вот, что он с ней сделал.

Не помню, чтобы видел на теле девушки следы от этой вилки или ошейника, хотя на общем фоне, эти детали могли от меня ускользнуть.

Почему я все еще не вижу Шелестовой?

Ничего не слышно. Вообще ничего. Ни шума города, ни шагов, ни машин, ни…

Какой-то скрежет, скрип, лязг. Очень громкий, просто невероятно громкий, будто чем-то усиленный. Девушка напротив дернулась, вилка впилась глубже в мясо, полилась кровь. А она продолжала дергаться, мычала от боли и все равно дергалась. Скулила, истекала кровью, плакала, но дергалась. Железные кандалы впивались в запястья и щиколотки, как голодные псы, оставляя следы, синяки, раны, а она продолжала дергаться.

Что-то огромное и тяжелое открылось где-то наверху, на миг темноту прорезал тусклый луч света и потом исчез. Высокий потолок, как же…

Порыв свежего воздуха — тоже всего лишь на миг. На безумно короткий миг. Словно мне дали две крошки хлеба, а остальную булку забрали.

Раздались шаги, тоже наверху, у дальнего конца помещения. И ужас накрыл, полностью поглотил, растоптал.

Где Мара?

Кто-то шел сюда, ко мне, к девушке напротив…

Почему я не чувствую его безумия?

…шел медленно, как в картинной галерее. Что-то позвякивало в такт шагам. Тонкий, очень мелодичный звук. Не колокольчик, но что-то похожее. Звонкий металл.

Дзынь-дзынь-дзынь. Шаг, еще шаг, еще шаг. Дзынь-дзынь-дзынь…

Где же все-таки его безумие?

Совсем близко еще чуть-чуть и он войдет в круг света, от лампочки. Совсем немного… Вот только, только почему-то мой угол зрения снова поменялся, а потом вообще все пропало. Я перестал видеть. По абсолютно мне непонятной причине я вообще ни черта не видел. Только слышал это «дзинь-дзинь», только задыхался от ужаса. Непонятного, огромного, бесконечного ужаса. Когда сердце — в горле, когда челюсти сжаты так, что ты чувствуешь, как крошатся старые пломбы, когда тело трясет, как в лихорадке.

Дзынь-дзынь-дзынь.

Он не дошел до меня, повернулся к девушке напротив, если судить по звуку шагов. Но я был уверен, что посмотрел, скользнул взглядом и отвернулся. Эта уверенность была необъяснимой и какой-то обреченной. Я все еще ничего не видел.

Что-то заскрипело, раздался лязг цепей, шорох, снова лязг и этот мелодичный «дзынь», послышался женский стон и судорожный всхлип. Испуганный, дерганый, рваный.

Какой-то металл упал на пол. Снова лязг, шум, что-то проворачивалось… механизм.