Отель «Калифорния»

— И ты не так уж отличаешься от него, только он — светлый.

— Говори!

Ошун отпила из чаши, вытерла губы ладонью, перевела на меня взгляд.

— Спрашивай.

— Днем я восстановил твой алтарь в квартире у девушки. Она была твоей адепткой…

— У нее не было сил, — оборвала меня богиня.

— Но ты все равно приходила к ней, — я торопился, торопился задать все вопросы, пока сознание хоть как-то подчинялось. — Зачем?

— Она звала — я откликалась, наблюдала.

— Но девушка тебя не видела… Ты питалась от нее, брала энергию?

— Да, по чуть-чуть. Она была слабой и невкусной, но верила сильно.

— Помогала ей?

— Один раз в самом начале.

— Как?

— Закрыла болезнь, — пожала плечами богиня, снова отпивая из чаши.

— Но приходила и наблюдала, — бормотал я, стараясь упорядочить с трудом ворочающиеся мысли. LSD помог увидеть Ошун, а вот думать связно было проблематично. — Когда ты видела ее в последний раз?

— Две субботы назад.

— Ты знаешь, кто убил девушку?

— Мужчина, он, как и ты, другой, одержимый злым loa, но не ведает об этом. Он Каратель, одержимый каратель, сознание его разъедает демон, шепчет ему в уши, терзает, томит. Он ищет душу такую же, как он. И он найдет. Я не уверена даже, подействовало ли на него мое проклятье. Каратель силен и не наш.

— Как он выглядит?

— Не знаю. Он высок и тонок, лицо его всегда в тени, голос его как дождь на крыше — громкие удары, — богиня задрожала, поморщилась, часть лица снова стала лишь сигарным дымом.

— Loa, ты сказала он одержим loa, каким?

— Не знаю, он так и не показался, — поморщилась она теперь явственно.

— Говори, Ошун, говори со мной! — еще рано, еще не время ее отпускать.

— Книга у него в руках — его оружие. Из нее он черпает силу и ядовитые слова свои, — вторая половина лица превратилась в сигарный дым.

— Еще!

— Нет, дай мне сначала…

— Говори!

— Нет, сжалься, змей! — протянула Ошун ко мне тонкие руки, тая, стекая со стола.

— Говори!

— Старая книга, — почти рыдала богиня, — светлая книга, но темная в его руках.

— Что за книга?

— Сжалься, змей, — продолжала тянуться ко мне дымом Ошун, скользя уже вдоль неподвижного тела.

— Что за книга?!

— Я не видела! Не понимала слов, сжалься, змей!

— Что за книга? — Ошун была почти у губ.

— Сильная, светлая, старая, — плакала богиня. — Я не знаю, пожалуйста.

Я все еще держался, думал и держался. Одержимый loa… Loa, главное не забыть.

— Бери, что тебе надо, Ошун, — я тут же снова отпустил гада, закрыл глаза и ощутил на себе горячее женское тело, бархатную кожу.

Ловкие пальцы пробрались под рубашку, расстегнули ремень, брюки. Она не церемонилась, брала то, что нужно. От нее пахло этими ее сладкими духами, ромом, сигарным дымом. Ее золотые браслеты звенели при каждом движении.

А потом вдруг запах поменялся. Она стала пахнуть чем-то нежным, мягким, свежим — жасмином. И этот запах шарахнул мне в голову, пробрал до самого нутра, дернул нервы.

И уже я начал жадно шарить руками по темному телу, искать контакта с обнаженной кожей. Я захотел ее трахнуть. Мне тоже вдруг до боли необходимо стало ее трахнуть.

И не ее…

Наваждение… Но какое сладкое…

В Ошун слились все образы, все воспоминания. Она была моей первой, той неловкой, неосторожной, неумелой, торопливой. На видавшей лучшие времена продавленной кровати со скрипящими пружинами в кадетской академии, когда кусало за задницу колючее шерстяное одеяло и хрустели казенные простыни, старые и перекрахмаленные настолько, что их можно было свернуть и поставить в угол и они бы остались стоять.

Она была моей самой безумной — в графской темной ложе императорского театра в Петербурге, под заглушаемые моим тяжелым дыханием бормотания и страдания актеров в тени тяжелой портьеры.

Она была самой нежной и целомудренной, самой развратной и ненасытной. Шлюхой и святой.

И она была той, которой я еще не знал. Той, чей запах сейчас дразнил чувствительные ноздри и кончик языка. Еще незнакомой, неизвестной и… желанной. Желанной для меня и для гада внутри.

Мои руки скользили вдоль ее спины, темной и влажной, губы целовали шею и грудь, зубы кусали темную кожу, впрыскивая яд. Яд, смертельный для обычного человека. Мое тело, теперь наполовину покрытое чешуей, нуждалось в ее жаре не меньше, чем богиня сейчас нуждалась в моей силе.

И все равно, несмотря на все старания Ошун, это был просто акт. Акт, где каждый получал то, что хотел. Брал. Не заботясь о чужом удовольствии. Быстро, по животному, грязно.

И с каждой секундой терпение ее становилось все меньше.

Мне не пришлось ничего делать. Ошун все сделала сама: вставила член, задала темп. Она насаживалась и вбивалась в меня. Черная кожа блестела в свете догорающих свечей, грудь подпрыгивала, торчали соски. Она была красива какой-то странной, непонятной красотой, слишком идеальной. Как… как произведение искусства: ты готов им наслаждаться, смотреть, но ты не захочешь трахнуть мраморную Фрину или Аполлонию Сабатье.