Отель на краю ночи

– Не люблю ревнивцев. У меня муж такой, – заметила мама, только что в глазах у нее плескалось море. Она посмотрела на судью, который сидел слева. Налево она не собиралась, потому что слева сидел ее муж. Влюбленность уходила. В море вошел муж, по колено, и стал всматриваться в горизонт, потом повернулся к Свете. Ей снова стало пятьдесят пять. Обыденностью затянуло горизонт. Если здесь, на работе, еще было какое-то проветривание, то дома – кухня, семья, рутина, классика в быту и в постели.

– Вторая фаза влюбленности, – пошутила старушка, которую в кулуарах звали «Зубная фея», так как она всегда смотрела в зубы абитуриентов. Возможно, в ней умер хороший стоматолог. На вид старушка была вполне себе приятной и кроткой, если бы не уродливый шиньон и не вызывающе красная помада.

«Бабушка, – узнала ее Лара. – Бабушка в своем репертуаре». Дед испытующе смотрел на бабку. О нем и раньше ходили слухи, что бабник. Это только бабке казалось, что взгляд его был полон любви, на самом деле он пытался понять, где же бабушка спрятала бутылку.

Я знала, что на прослушивании все решает симпатия, да и не только на прослушивании. Это как любовь с первого взгляда, либо возьмут замуж, либо «пока». Я люблю смеяться, а этим нужна была драма, драматических любят больше, всем нравится, когда девушки страдают.

– Вы уже не первый раз поступаете? – спросил меня отчим.

– Не первый.

В свои двадцать два я уже не первый год ходила на прослушивания в четыре главных актерских вуза: ГИТИС, МХАТ, Щепку и Щуку.

– Мне кажется, это не ваше, – заметил отчим.

– Почему? – злилась на него я.

– Прикус неправильный.

«Так это же ты на брекеты деньги зажал».

«Да, да», – посмотрела на него осуждающе мать.

«Ты же знаешь, денег не было, мы же с тобой тогда в Грецию полетели, шубу тебе норковую купили, разве не помнишь?»

«Ну да, помню, конечно», – поежилась и прикусила язык Света.

– Сколько вам лет? – наконец-то оторвался от своего телефона один из членов комиссии. Это был Олег.

– Двадцать два.

– Да и старая вы уже для актрисы, – поддержал его дедушка, который все прослушивание смотрел на меня с открытым ртом. Наконец, молвил.

– А вам сколько? – стало мне неожиданно смешно и до лампочки.

– Восемьдесят пять.

Члены комиссии невольно улыбнулись. Все знали, что он берет к себе на курс только семнадцатилетних блондинок с ногами от ушей.

Я читала Достоевского, все больше чувствуя себя здесь чужой женой. Хватаясь рукой за Щепку в открытом океане чувств. Театральный – это школа выживания. Я искала дверь, чтобы в нее зайти.

Вспомнился ГИТИС, где держали перед экзаменом около дверей, из которых время от времени выходила тетка и кричала фамилии для прослушивания. Там из-за неправильного прикуса мне сразу сказали – «до свидания». Плакать можно было уже здесь, но я держалась до последнего. Как-то меня попросили заплакать на прослушивании. Не смогла. Зато когда вышла, разревелась – мама не горюй. Слезы здесь – типичное дело. Идешь к университету, а навстречу просто река слез тех, кто не прошел. Они поплыли. Поступление в театральные – безжалостное зрелище. Чистой воды дискриминация, но что делать, мастер набирает материал, из которого он сможет смастерить нужных ему марионеток. Дергай потом талантливо за нитки, чтобы это красиво выглядело из зала. Мастер пробует всех на вкус; надо быть не только съедобным, но и вкусным, чтобы попасть к нему в мастерскую. А на тебя смотрят как на поганку в лесу, которую даже ногой пнуть лень, в лучшем случае – как на ложный подберезовик.

В годы моего поступления не было ни дня, чтобы я не видела какую-то плачущую девушку. Я сама была этой плачущей девушкой. Один сказал, что ему не нравятся ямочки на щеках, когда я улыбаюсь. Кому-то не понравились пальцы, где-то попросили юбку задрать, чтобы на ноги посмотреть.

И только один человек внимательно смотрел на всю эту инквизицию и молчал. Его молчание было знаком того, что именно он определяет талант. Лицо его показалось Ларе близким и приятным.

Наконец я отпустила мужа, его жену, Достоевского.

– Ну что скажете? – спросила вслух бабка в шиньоне.

– Я ее помню с прошлого года. Кажется это та, которая не умеет плакать. Пусть еще годик поработает над речью, – ответил ей дед.

– А плакать умеете? – вдруг очнулась женщина-роза, к которой снова вернулась влюбленность. По глазам Светы было видно, она бы с удовольствием послушала это стихотворение еще раз.

– Да.

– Давайте, – настаивал отчим. – Не улыбаться, а плакать.

Я рассмеялась. Это был протест против всей системы Станиславского, и я смеялась все громче и громче. Стены дрожали. Члены комиссии смотрели на меня как на безумную и тоже начали улыбаться. Не знаю, сколько времени я хохотала, потом подошла к двери, дернула ручку, вышла наружу, затворила ее за собой и оперлась спиной, слезы так и потекли… Сквозь них только удивленные лица абитуриентов. Через минуту я почувствовала, что кто-то толкает меня в спину. Дверь. Она открылась:

– Лариса, Брусникина, вернитесь на минуточку, – окатил меня теплым взглядом Гамлет. Лариса сразу поняла, что это отец. – Плакать больше не надо, вы прошли.