Отель «Нью-Гэмпшир»

Итак, мы начали изучать немецкий. Мы с Фрэнком и Фрэнни посещали курс немецкого в школе Дейри и приносили домой все записи, чтобы дать их прослушать Лилли; с Эггом мать занималась сама. Она начала с того, что стала с ним учить по карте города названия улиц и достопримечательностей.

— Лобковицплац, — говорила мать.

— Что? — говорил Эгг.

Предполагалось, что отец сам будет учить язык, но у него, похоже, дела продвигались очень медленно.

— Вы, ребята, должны его выучить, — продолжал настаивать он. — Мне-то не надо будет идти в школу, встречаться с новыми ребятами и все такое.

— Но мы же пойдем в англоязычную школу, — заметила Лилли.

— Даже если и так, — говорил отец. — Вам немецкий нужен больше, чем мне.

— Но ты собираешься держать отель, — говорила ему мать.

— Я собираюсь начать с того, что буду привлекать американских клиентов, — сказал отец. — Мы же постараемся в первую очередь привлечь американских клиентов, помнишь?

— Неплохо было бы поработать с нашим американским тоже, — говорила Фрэнни.

У Фрэнка немецкий язык продвигался быстрее, чем у нас. Казалось, они нашли друг друга: каждый слог произносится, глаголы, как картечь, падают на конец предложения, умляуты — это своего рода маскарад, и сама идея того, что слова имеют род, должна была очень радовать Фрэнка. К середине зимы он (надменно) болтал по-немецки, специально, чтобы мы ничего не понимали, исправлял наши попытки отвечать и успокаивал нас тем, что позаботится о нас, когда мы будем «там».

— Ох, мальчик мой, — говорила Фрэнни. — Этого я уже не переживу. Фрэнк будет возить нас всех в школу, разговаривать с водителем автобуса, делать заказ в ресторане, отвечать на все телефонные звонки. Боже мой, наконец-то я собралась за границу — и совершенно не хочу зависеть там от него!

Но Фрэнк, похоже, просто расцвел в предвкушении переезда в Вену. Без сомнения, он был ободрен тем, что ему предоставили второй шанс с Грустецом, но, казалось, по-настоящему он увлекся изучением Вены. После обеда он читал нам вслух избранные отрывки, которые называл «изюминками» венской истории; Ронда Рей и Урики слушали тоже, и это было странно, они ведь знали, что никуда с нами не поедут, а их будущее у Фрица было неопределенным.

После двух месяцев исторических уроков Фрэнк устроил нам устный экзамен по венским персоналиям времен самоубийства кронпринца в Майерлинге (о котором прочел нам во всех деталях, растрогав своим чтением Ронду до слез). Фрэнни сказала, что принц Рудольф стал героем Фрэнка «из-за его нарядов». В комнате у Фрэнка висели портреты Рудольфа: один — в охотничьем костюме (узколицый молодой человек с огромными усами, одетый в меха и курящий тонкую, как палец, сигарету), другой — в военной форме, с орденом Золотого руна, челом безмятежным, как у младенца, и бородой острой, как наконечник копья.

— Хорошо, Фрэнни, — начал Фрэнк, — этот вопрос для тебя. Он был гениальным композитором, возможно, лучшим в мире органистом — но провинциалом, совершенно терялся в имперской столице, и у него была глупая привычка влюбляться в молоденьких девушек.

— Почему же это глупая привычка? — спросил я.

— Замолчи, — сказал Фрэнк. — Это глупо, и это вопрос для Фрэнни.

— Антон Брукнер, — сказала Фрэнни. — Ладно, все нормально, он действительно был глупцом.

— Большим, — сказала Лилли.

— Твоя очередь, Лилли, — сказал Фрэнк. — Кто такая «фламандская пастушка»?

— Брось, — сказала Лилли. — Слишком просто. Спроси об этом у Эгга.

— Для Эгга это слишком сложно, — возразила Фрэнни.

— Что такое? — спросил Эгг.

— Принцесса Стефани, — устало сказала Лилли, — дочь короля Бельгии и жена Рудольфа.

— Теперь папа, — сказал Фрэнк.

— О боже, — сказала Фрэнни, потому что отец в истории был так же силен, как и в немецком.

— Чья музыка была настолько популярна и любима, что даже крестьяне копировали бороду композитора? — спросил Фрэнк.

— Брамс? — попробовал угадать отец, и мы все застонали.

— У Брамса была борода, как у крестьянина, — сказал Фрэнк. — А чью бороду копировали крестьяне?

— Штрауса! — хором выкрикнули мы с Лилли.

— Занудство, — сказала Фрэнни. — А теперь я задам вопрос Фрэнку.

— Валяй, — сказал Фрэнк, плотно зажмурив глаза и сморщив лицо.

— Кто такая Жанетт Хегер? — спросила Фрэнни.

— Это была «сердечная подружка» Шницлера, — ответил Фрэнк, покраснев.

— Что такое «сердечная подружка», Фрэнк? — спросила Фрэнни, и Ронда Рей засмеялась.

— Сама знаешь, — сказал Фрэнк, продолжая краснеть.

— И сколько любовных актов произошло между Шницлером и его «сердечной подружкой» между тысяча восемьсот восемьдесят восьмым и восемьдесят девятым годом? — спросила Фрэнни.

— Господи! — воскликнул Фрэнк. — Много! Я забыл!

— Четыреста шестьдесят четыре! — выкрикнул Макс Урик, который присутствовал на всех исторических чтениях и никогда не забывал ни одного факта.

Как и Ронда Рей, Макс никогда раньше не учился; для Макса и Ронды это было впервой, и они уделяли урокам Фрэнка больше внимания, чем кто-либо из нас.

— У меня есть другой вопрос для папы, — сказала Фрэнни. — Кто такая Мичи Каспар?

— Мичи Каспар? — переспросил отец. — Господи Исусе.