Отец

Подойдет завтра Шидловский, посмотрит на Громова, как всегда, — смотреть, как солдат на вошь, гад, умеет!.. А его по морде!

К-ы-ык дам по морде!.. А потом разберемся…

Только не очень надо, а то еще копытки отбросит — потом поди разберись…

Дам по морде! Да, а там хоть что! Спросют же: «За что это ты?» — «Да вот за это». — «Как так?» — «Да вот так!»

Оправдываться, оно всегда легче.

А чего это он, Громов, будет оправдываться?

Воровал Шидловский? Воровал. Ну так и будь здоров! Ухряпал же он Вальку тогда, а почему Шидловского — нет?.. «Ухряпаю, — думал Громов. — Устосую, чтоб не застил!..»

«Хыг!» — он даже выдохнул громко, как при ударе.

А в голове вдруг такое: бьет он, Громов, Шидловского, а в это время, откуда ни возьмись, — Виталька…

Замер — ничего пацаненку непонятно, только глядит испуганно, вот-вот закричит…

Громов прогнал Витальку, зачем пацану на такое смотреть? Удалил от себя: раз — и нету! Замахнулся на Шидловского без него, а Виталька опять — вот он!..

Снова ударил его Громов, но и Виталька снова, как ванька-встанька, настырный, чертенок, фу ты!

И тогда Громов отложил в голове это дело, чтобы мальчишка успокоился и ушел.

Около гастронома, все так же уютно светившего витринами, Громов повернул за угол, и снег, летевший теперь наискосок, падал ему на лицо, заставлял жмуриться, и он жмурился и довольно покачивал иногда головой: вот повалил!

Ему залепило и грудь, и плечи, и он сунул под полу между пуговицами большой палец и тряхнул пальто спереди и раз, и два, и почувствовал во внутреннем кармане поллитровку.

Громов тихонько рассмеялся и сунул руку поглубже, двумя пальцами взяв бутылку за горлышко.

Он посмотрел туда-сюда, шагнул поближе к стене дома, мимо которого проходил, достал бутылку и, найдя металлический язычок, содрал головку.

Перевернул бутылку, и внутри булькнуло, и водка, захлебываясь, рваной струей ударила в снег…

Громов повернулся, и снег снова бросился ему в лицо.

Несмотря на позднее время на остановке была толпа.

Стояли, как всегда, скопом — совсем густо в центре толпы, пореже — по краям.

Громов обошел сзади и остановился напротив центра.

Снег все шел и шел, густой и тихий.

За сумеречной его пеленой под темнеющими смутно гнутыми стеблями фонарей холодно серебрились голубоватые конусы света, а над ними была почти ощутимая глазом тишина, и была темнота, низкая и глухая, и за просторной и пустынной в этот час площадью верхние окна противоположных домов теплели в ней ярко, хотя смотрели как будто бы очень издалека.

Над изжелта-синими витринами тоже повисла иссеченная белым и здесь и там пробитая красноватыми окнами темнота; и каждое окно, светлое и слепое, и пустые балконы были подчеркнуты густой кромкой снега; а справа и позади, оглядываясь, Громов увидел и разноцветный неон, замерший над зданием вокзала, и глухие, подсвеченные багровым дымы за ним, и вознесенную над лестницами виадука елочную россыпь огней, вокруг которых безмолвно роился снег.

Было во всем этом что-то новогоднее, было праздничное — такое, когда еще до водки, до шума и сутолоки за столом, еще совершенно трезвый, уловишь ты вдруг в самом себе минуту непонятной какой-то торжественности и тишины, и задумаешься неизвестно о чем, но очень для тебя важном; и минута эта разбередит тебе душу, заставит вспомнить о давно забытом; и воспоминание это будет и радостным и горьким сразу, и будет почти неслышным — было ли, не было?.. И защемит у тебя, здорового дурака, сердце, и неизвестно отчего захочется вдруг тебе заплакать…

И Громов, уловивший сейчас в себе такую минуту, стоял тихонько, словно не ощущая себя самого, но к себе прислушиваясь, и в груди у него отчего-то ныло и ныло — горестно и сладко…

Автобус подошел совсем бесшумно. Громов даже не слышал, очнулся, когда бросились к дверям спереди и сзади, и надвое распалась толпа.

Подчиняясь давнишней своей привычке брать место с боя, он шагнул было тоже; и вдруг ему расхотелось в эту давку, расхотелось уходить из этих минут, и он только смотрел, как садятся, как отъезжает так же бесшумно, как подошел, залепленный белым автобус.

В ТОРОПЛИВОСТИ ЖИЗНИ

1

Несколько дней назад не умевший еще разговаривать мальчишонок Громова, Артюшка, научился как-то по особенному тюрюкать… Мордашка бывала у него при этом слегка задумчивая, глазенки отрешенные, и в горлышке как будто само по себе негромко клекотало и булькало: кырль!.. кырль!

Чуть грустным умиротворением, звучащим в слабеньком голоске, было это похоже на пение сверчка или на тихонькое курлыканье журавленка, и у Громова каждый раз непонятно отчего тонко щемило душу.