Отец

Вспыхнул свет, в зале привстали разом, задвигались. На Громова уже напирали сзади, поталкивали в спину, а он не мог пройти, потому что Виталька все еще стоял между рядами лицом к экрану и все смотрел, будто ожидая еще чего-то.

— Вить! — подтолкнул его Громов. — На выход!..

Виталька обернулся, глядя на него.

— Это первая серия только, — сказал убежденно, будто подбадривая и Громова тоже.

— Ну да?! — не поверил Громов.

Виталька уже шел боком, то и дело взглядывая на Громова.

— Точно, точно… Я вам говорю!

К Громову вдруг снова вернулось опасливое чувство: вдруг Виталька и тут знает что-либо такое, до чего он, Громов, еще не дошел?

Спросил подозрительно, но не настолько, чтобы нельзя было потом отступить:

— Откуда взял?

— Да разве так не видно? — удивился Виталька.

— Как «так»?

— Да так!.. Что ж он, так и останется навсегда в тюрьме?

— А где жа? — обрадовался Громов, чувствуя, что нет, ничего такого он не знает, Виталька, на этот раз, просто хочется пацану, чтобы все хорошо кончилось.

— Убежит. Помогут, — твердо сказал мальчишка. — Это только первая серия. Надо будет вторую посмотреть…

— Тогда бы так и написано было: конец, понял, первой серии.

Они шли почти последними, не в толпе были, а с краю, и Виталька обернулся к Громову, останавливаясь, поднял глаза и снова сказал убежденно:

— Иногда и не пишут.

И такая вера была у него во взгляде — вовсе не в то, что не пишут иногда, тут он будто испытывал Громова, — вера в то, что так и будет, выручат этого доктора, помогут ему бежать или те отпустят, по справедливости разобравшись, такая вера в доброе, в правду и в правоту, что у Громова замерла на губах готовая сорваться усмешка из тех, которыми он отыгрывался теперь за все неловкости перед этим…

— Правда, бывает, что и не пишут, — повторил мальчишка настойчиво, но была в его голосе и просьба к Громову, и еще что-то жалостное: лупал глазенками, и в них настороженно замерла готовая прорваться обида.

«Сердчишко небось, как у голубя, когда в руке», — подумал Громов, и это его растрогало и наполнило лаской, и ласка эта к Витальке защемила душу.

Он мысленно как будто разжал руку, выпуская на волю трепетное и живое.

— Бывает, — сказал. — Вообще-то да!..

Виталька глядел на него все еще недоверчиво, и Громов еще раз утвердительно кивнул, готовый теперь побожиться, что да.

Понял Громов мальчишку и, сознавая это, обрадовался, что понял; он сам как будто лучше стал в эту минуту, и прошла смешанная с удивлением волна уважения к самому себе — за то, что сумел понять, что не отпугнул хорошее — и доброты к себе, и все было так хорошо…

Они были уже в дверях. Громова толкнули, и он положил Витальке руку на плечо, придерживая его около себя, защищая, чтобы и мальчишку не толкнули тоже.

И это почему-то опять взволновало его, словно защищал сейчас не от давки в дверях, не от выходивших — от чего-то другого, от чего надо защищать непременно…

7

На улице потеплело, шел снег.

Он падал стремительно и густо, в нем было что-то от летних ливней, преображающих землю почти мгновенно; то, что в большом городе совсем недавно еще казалось изжелта-серым, стало теперь белым-пребелым, мохнатые шапки уже надел на себя низко стриженный кустарник у кинотеатра, снегом были пышно оторочены сверху и решетки у тротуаров, и черные сучья деревьев, и даже перед глазастым трамваем, как будто притаившимся на остановке, на рельсах высоко лежал снег.

Они перешли на противоположную сторону, и Громов потащил мальчишку к ярким витринам магазина.

— Зайдем, — сказал, — мне тут надо…

Виталька остался недалеко от входа, склонившись над стеклом закрытого уже газетного киоска, а Громов быстро прошел мимо прилавков, стал в очередь у кассы, вернулся потом с чеком в руках.

— На… подойди, где конфеты…

— Что это? — спросил Виталька.

— Шиколад, — сказал Громов.

— Зачем, Николай Иваныч?

— А-а, ну тебя! — как будто рассердился Громов.

Пошел сам, вернулся с большими плитками в руках и, ни слова не говоря, стал деловито рассовывать их по карманам Виталькиного пальто.

— Я его и не люблю, Николай Иваныч…

— Чего ты только любишь! — укорил Громов. — Ешь!.. Это тебе не сало, понял?

Они вышли на улицу, и он повторил строго:

— Это тебе не сало. Это шиколад.

— Вообще-то я люблю, — сказал Виталька. — Спасибо.

— Ну куда? — повеселел Громов. — Может, погуляем? — И повел рукою на снег. — Глянь, хорошо!..

— Я возьму одну? — спросил мальчишка, положив руку на карман, куда Громов плитки определил.

— Во чудак! — удивился Громов нарочно громко. — Чего меня спрашиваешь — твои жа!.. Хошь бери, хошь…

— Возьму, — решил мальчишка.

Достал плитку и зашелестел бумажкой.

— Хорошо-о, он как хорошо! — снова сказал Громов радостно; и ему было хорошо не только от белого снега, от теплых огней сквозь него — хорошо еще и от чего-то другого…

— Баба сейчас будет лепиться! — сказал Виталька и аж прижмурился.

— А чего? — отозвался Громов. — Давай, а?.. Я сейчас тебе такую бабу заделаю! Скину пальто…

— Прямо тут? — расплылся Виталька.

— Да не, ну… отойдем.

— Нельзя, — сказал Виталька, вздохнув. — Я Марье Эдуардовне в десять обещал. Как раз время. Марья Эдуардовна…