Отец

Мороженого он не выносил и не ел, сколько себя помнил.

Ему достался стаканчик, на котором пристыло сбоку и неровной дугой у самого донышка, надо съесть побыстрее, а то потечет.

Виталька явно наслаждался, вертел стаканчик по кругу, ровненько обкусывая, трогал языком, взглядывая на Громова из-под заячьей своей шапки, а тот, прижмурившись, маялся с набитым холодом ртом…

Раздался звонок.

— Вы схему свою обещали показать, Николай Иваныч, — попросил Виталька, когда они одними из первых вошли в зал и уселись.

Он вытащил из кармана пиджака истрепанную бумажку. Виталька развернул ее на коленях и принялся рассматривать, постреливал глазенками, не отрываясь от мороженого.

Взял остаток стаканчика другой рукой, один палец лизнул, а второй и вовсе взял в рот, обсасывая; и Громов, что-что, а что пальцы в рот брать нельзя, знавший твердо, отметил это снова с невольной радостью, как бы находя в мальчишке признаки обычности, и тут же ему снова стало неудобно: чему, дурак здоровый, радуется?..

Он негромко прокашлялся, набирая строгости, чтобы о пальцах, которые нельзя брать в рот, сделать замечание как можно значительнее, но не успел сделать — мальчишка швыркнул носом, одновременно проведя по нему оттопыренным от мороженого пальцем, потом ткнул им в схему около сгиба:

— Вот это вы зря!.. Зачем вам понадобился этот узел? Лучше усилить здесь.

Начал сыпать названиями ламп и еще каких-то, видно, деталей, о которых Громов и понятия не имел и теперь только моргал — откуда, чертенок, разбирается?

Что Громов-то знал в его годы?

Вспомнил, как под Казанью, в детдоме, конюх Мироныч, с которым ездили за водой, любил посмеиваться:

«Чему вот вы пока научились-то?.. Отнять да разделить?.. И то: отнять-то отнимете, а разделить не разделите толком — драка будет!..»

Так оно и было, и правда.

А этот вон и говорит как, и смотрит…

Может, в какой хорошей семье рос мальчишка, и папа, и мама, а потом что случилось, мало ли что может случиться, кому-кому, а Громову объяснять это не надо, он-то, Громов, всякого навидался…

Он снова подавил в себе желание расспросить Витальку: не надо его расспрашивать, может быть, у него это еще и не зажило, как знать. Захочет когда — сам расскажет…

— Вот здесь тоже зря… Посмотрите-ка!

А Громов капнул себе на рукав.

Переложил мороженое, вытер пальцем и облизал его, увидел, что Виталька ждет, глядя на него, и снова смутился. Разозлясь, остаток отправил в рот целиком, хотел проглотить и замер от ледяного укола над переносицей.

Приложил руку ко лбу, зажмурился, чувствуя, как из глаз выдавливаются слезинки.

— Счас я, — сказал, — счас…

Он нагнулся, и кто-то, проходя боком, сбил с него шапку, упала в проходе.

Виталька подобрал и положил себе на колени, под схему, где его лежала уже давно.

Громов отнял руку ото лба, растрепанный и в слезах, покачивая головой, виновато улыбнулся Витальке исподлобья и вдруг краем глаза увидел — из-за борта пальто косо торчит белая головка…

Он чуть не застонал в голос.

— Так вот насчет этого узла, — сказал Виталька.

В зале стемнело разом, бросился на экран первый кадр, и Громов откинулся на спинку кресла, расслабляясь, и только подумал: «Лишь бы не зажигали свет после журнала!»

Он, ей-богу, устал, и к усталости к этой примешивалось что-то обидное.

Это были минуты, когда он чувствовал, как некрасив он, и, наверное, глуп, и неловок, дурная сила, и сейчас растерян, и даже самому себе жалок.

Нашел, понял, друга!..

Входило в Громова, поселялось в нем как никогда домовито чувство своей неполноценности рядом с этим мальчишкой, и через мальчишку, через него, где-то глубоко внутри, — обидное сознание несообразности своей со всем миром.

Виталька все похрустывал корочкой — и перестал, замер, когда в журнале показали наши подводные лодки. Повернулся к Громову на секунду, мотнув головой на экран, быстро сказал:

— Да?!

Как будто это он со своими корешами сделал в детдоме эти подводные лодки.

Потом они вместе засмеялись, когда показали цирк; потом журнал кончился, света не зажгли, пустили сразу картину, и Громов постепенно успокоился, потому что Виталька впился в экран и перестал, казалось, его замечать. Громов теперь отдыхал, и к нему стало возвращаться то обычное настроение недоверчивости, с каким сидел он всегда в зале кино.

Фильм был наш, но про заграницу.

С какого-то аэродрома самолет поднялся, в Америку полетел. Пассажиры всякие в нем… Симпатичная девка, или японка, или еще кто… К ней прилабунился матрос в белой шапочке, как в детсадах ходят. То да се… Музыку все включал, такую примерно, как радиохулиганы крутят. Она ему: выключите, мол. А он нет. Тогда подошел красивый такой и из себя крепкий — и по рылу. И тот сразу выключил, конечно.

А тут началось такое!.. Летчиков-то, оказывается, поотравили; они все в кабине дубарика дают потихоньку; и если их не спасти — всем хана.

А в самолете врач летел, какой-то борец за мир, одним словом, ихний подпольщик. Только ему нельзя было признаваться, что врач, потому что за ним следил шпик. Шпик этот только и ждал, чтобы тот признался…