Отец

У кинотеатра «Коммунар», где они договорились встретиться, было пустынно, по длинным каменным ступенькам, отворачиваясь от ветра, парами и по одному быстренько пробегали в тепло, а здесь, в неярком свете, мерз покоробленный холодом рекламный щит с печальным пожилым человеком, одетым по-летнему.

Сверху, со старых тополей упал черный лист, большой, корявый, полежал тихонько на сером камне, потом пополз, похрустывая, подгоняемый ветром, побежал, шурша, исчез, доживая свое, в темноте.

Громов посмотрел на часы, но никого похожего поблизости не было, только ошивался у кинотеатра худенький парнишка в демисезонном пальто с поднятым воротником и в серой заячьей шапке. Пацанишка постукивал ботиночками, как-то совсем по-детски опустив кулачки вдоль тела, потом приподнял левую руку и отогнул рукав; и Громов усмехнулся: тоже, понял, при часах…

Он снова медленно пошел вдоль ступенек; а когда дошел до закрытого сейчас летнего павильона и повернул обратно, увидел, что пацанишка очень решительно идет к нему.

«Неужели, гадство, прикурить?» — подумал Громов.

Тот остановился напротив и, выглядывая из-под заячьей своей большой шапки, уверенно спросил:

— Извините, вы — Новичок?

«Сам не может, пацана прислал», — подумал Громов, кивнув не очень охотно, чувствуя что-то вроде обиды: ждал-ждал — и вот, на тебе!..

А пацанишка стащил варежку и протянул маленькую ладошку.

— Очень приятно… Зубр.

— Ты? — громко не поверил Громов. — Это ты — Зубр?!

— Я, — твердо сказал мальчишка. — Тот самый Виталий Сергеевич. Зубр.

— А чего ж ты темнил? — ошарашенно спросил Громов.

— В каком, извините, смысле? — справился мальчишка очень вежливо, все протягивая ладошку.

И Громову стало ясно, что да, он и есть: он и во время сеансов иногда — «в каком смысле»?

Громов заторопился, сунул руку в перчатке и тут же этого устыдился; ему показалось, что Зубр этот посмотрел на него как-то странно, с усмешкой, что ли, и Громов сбился, и расстроила его эта промашка с перчаткой, как будто перед ним, понимаешь, не пацан, а какая — туда ее! — знаменитая артистка.

— Да я так, — пробормотал. — Я чего-то… А ты вон…

— Думали, я старше?

— Во! — обрадовался Громов. — Под вид того, что старше… Слышимость у меня!..

— А я так и думал… что вы такой.

— Какой? — вскинулся Громов.

— Высокий… большой. Ну еще…

— Здоровый, да?..

Мальчишка посмотрел на него уважительно.

— Конечно, здоровый!

— Здоровый-то здоровый, — сказал Громов и почему-то вздохнул.

— Так пойдемте к нам, Николай Иваныч? Приглашаю! — Виталий этот Сергеевич сделал ботиночки вместе, плавно вытянул руку вбок и голову на миг наклонил в заячьей шапке.

И Громову стало совсем плохо.

Ему стало тесно и неудобно в этом заграничном пальто, и галстук Громов на шее почувствовал, и что пиджак под мышками жмет, и вспомнил вдруг, что забыл положить в карман чистый платок, скомканный там лежит, несвежий — он прямо-таки увидел сейчас этот платок.

— Да не, что ты!.. — сказал испуганно. — К вам сразу… Я так… посмотреть… познакомиться вроде…

Не хватало, в самом деле, чтобы пацан этот домой его притащил — батька появится какой-нибудь такой — в очках да с газеткой, мать с книжечкой, а он, как дурак, с поллитрой в кармане, — нашел, скажут, Виталька друга, где он его только нашел!..

Громов даже сгорбился, чтобы поллитру эту во внутреннем кармане — подальше с глаз.

— Здесь-то холодно, — мальчишка сказал. — Я, признаться, озяб.

— Слышь, — искал выход Громов, затравленно озираясь, — может… в кино?..

— А что за фильм?

— А черт его… а кто его, — поправился Громов, — знает… Не все равно?

Мальчишка, отступив на шаг вбок, из-за него, из-за Громова, посмотрел на рекламу, потом снова отодвинул пальцем рукав, взглянул на часы.

— Пожалуй, можно…

— Вот и пойдем. Айда! — Громов заторопился. — Тебя пустят… со мной, скажем.

— Я посмотрел, — сказал мальчишка. — Допускаются…

В дверь Громов прошел первым и опять запереживал, что не так, что мальчишку вперед не пропустил, и около касс, когда тот сунул руку в карман, заговорил с укором:

— Да ты чего?.. Чего ты?.. У меня нету, что ли?

И мальчишка стал у стены, опять постукивая ботиночками и опустив руки, а Громов засуетился в конце очереди, спрашивая крайнего, потом повернулся к мальчишке, неожиданно для себя подмигнул — мол, сейчас я, сейчас! — и перешел торопливо ко второй очереди, показалась ему поменьше, и почувствовал, что мальчишка смотрит на него, и снова, обернувшись, подмигнул.

Очередь подвигалась медленно, хотя до начала оставалось совсем немного, и он все оборачивался и, как ему самому казалось, глупо улыбался, пожимая плечами, и опять подмигивал, и сердясь на себя, и зная, что снова обернется. «А вообще-то бедненько живут, — подумал, в очередной раз оглядываясь. — Так… вежливый, хоть за пазуху, понял, сажай. А одежка не очень…»

И это его почему-то успокоило.

Мальчишку пропустили без всяких: наверное, в фильме и в самом деле ничего такого не было, ни поцелуев тебе, ни раскрытой постели, и Громов обрадовался про себя: а то как бы — рядом?