Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие

Он говорил, что хотя Христос, судя по Евангелию, вроде бы никогда не смеялся, — мрачным Он отнюдь не был: у него безусловно было острое чувство юмора. И он приводил пример с Закхеем (Лк 19, 1—10): «Представляете? Малорослый человек хочет увидеть Христа, но у него ничего не получается — кругом толпа. Он бегает, потом залезает на дерево и оттуда смотрит. Подходит Христос и говорит: «Закхей, слезай! Слезай скорей! — Мне сегодня надо быть у тебя дома». Понятно, что Он при этом улыбается — сцена же уморительная! Зато история с Закхеем стала для Христа поводом рассказать притчу о десяти минах. Она есть только в Евангелии от Луки».

Свидетельством сильно развитого чувства юмора у Христа были для отца Александра и такие Его обороты речи, как «вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие», «порождения ехиднины», «удобнее верблюду пройти через игольные уши» и многие другие.

Самому же отцу Александру чувство юмора было свойственно в высочайшей степени. В свое время меня возмутила книга Шюре «Великие посвященные», и прежде всего своим невыносимым всезнайством. Я как‑то спросил отца, откуда Шюре берет все эти подробности, вроде того, что Христу показали ужасные мучения миллионов людей, которые воспоследуют, если Он откажется от Креста, и именно это и заставило Его пойти на Голгофу. «Откуда он всё это взял?»

Разговор происходил в храме, после службы. Отец стоял на правом клиросе, а я внизу. Он сказал:

— Знаете, откуда он это взял? Вот отсюда! — и поднял палец.

Его прихожанин, Илья К., однажды стал жаловаться ему на своих знакомых. Отец послушал и сказал:

— Ну что, размазать их по стенке?… Станьте для них светом!

Во время одного из наших разговоров на социальные темы я завел речь о народе: что‑то вроде «народ хочет», «народ не хочет». Он прервал меня:

— А что такое «народ»?

Стереотипы не имели над ним власти.

Бог не в силе, а в правде. Один из прихожан отца Александра очень хорошо сказал недавно, что отец понимал христианство не как сопротивление злу насилием, а как сопротивление злу усилием, духовным усилием. Тем самым, которым Царство Божие берется.

Однажды он мне сказал: «Ну, Владимир Ильич, мы с вами уже с ярмарки. Это вот им (кивок в сторону молодых) надо дерзать и карабкаться».

Почему‑то меня это ужасно задело. Мне — и уже «с ярмарки»?! Я так не думал. Ну ладно — мне! Но ему «с ярмарки»?!.. Это звучало дико.

Но он был прав. Он и здесь был прав.

Его одиночество. Можно сказать, героическое одиночество. Он вырвался слишком далеко вперед, чтобы быть понятым. Не только «внешними» — даже своими близкими.

Но не всё так просто с этим. Гриша Зобин и прав и неправ, когда он говорит об одиночестве отца Александра. Прав, потому что равновеликих ему не было (на той высоте никто не мог удержаться), и он действительно опередил свое время. Но не прав, когда пишет: «В самом высшем смысле отец Александр был одинок»[73]. Как раз в высшем‑то смысле он не был одинок: рядом всегда был Тот, Кому он посвятил свою жизнь.

Мы заговорили с ним однажды о природе зла в связи с Тейяром де Шарденом, для которого зло будто и не существовало.

— Пусть оно не онтологично, — сказал отец, — но оно существует, и мы убеждаемся в этом каждый день.

Зима. Мы идем гуськом по заснеженной тропе. Той самой, роковой. Но тогда еще она была желанной тропой к нему. В день его рождения, мы, его близкие, собирались в Семхозе, отмечая наш общий праздник.

Он не раз говорил, что главное христианское таинство — это трапеза, застолье, где собирались самые близкие Христу люди.

Трапеза — освящение плодов земных: хлеба и вина. Они сакрализовались, потому что они — творение Божие. Он создал их для человека, и потому вкушать их следует с благоговением.

По предложению Олега Степурко, на днях рождения или днях ангела отца Александра по кругу пускали заздравную чашу, и каждый рассказывал — очень кратко, — как он познакомился с отцом или что самое главное он хотел бы в нем выделить, или еще что‑нибудь. Потом, отпив из чаши вина, он пускал ее дальше. Это бывало забавно и трогательно. Оказывалось, что все видели отца совсем по–разному. Но ведь мы и были разными. Только любовью к нему мы были схожи.

Никакой лести в наших словах не было — она была чужда и нам, и духу нашего прихода. Всё говорилось от сердца. Всякая фальшь попросту была невозможной. Не было и фамильярности (хотя несколько таких случаев я наблюдал за пределами Семхоза, и они меня покоробили). Что же касается самого отца, то он был душой нашего общества. Его шутки искрились, как шампанское. Они были тонки и остроумны, всегда неожиданны и точны, но никогда не обидны. Он был заряжен благодатной энергией, которая буквально била из него. Это была веселая энергия.

Цену каждому из нас он, разумеется, знал. Он говорил, что его прихожане делятся на три категории: «бегущие по волнам», «пациенты» и «соратники». Была у него и другая классификация: «больные» и «очень больные». Шутил, конечно, но это была реалистическая оценка.