Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие

До сентября 1990 года я не вел дневника — так, спорадические записи. Биография моего отца, его арест, мое общение с диссидентами отвели меня от этого занятия. Но я хорошо понимал, чего себя лишаю. Помню, в 60–х я написал такой стишок:

Ни дневников, ни писем —
Эпоха немоты.
Опасно арестанту
С бумагой быть на «ты».
И всё, что он имеет,
О чем душа болит,
Развеется, истлеет,
Уйдет, перегорит.
Потом придется снова
Сплетать живую нить…
Не позволяйте слову
Под землю уходить.

Это, собственно, было обращение к самому себе. Но 70–е и 80–е тоже не предрасполагали к ведению дневника: обыски у моих знакомых, их аресты, допросы отца Александра — всё это отбивало охоту к тому, чтобы пополнять досье известной организации: не ровён час… Так что привычка не доверять иные мысли бумаге укоренилась. И свои разговоры с отцом Александром я тоже не записывал, а то, что я в то время думал, — лишь намеками, понятными мне одному. Были, правда, редкие исключения. Вот дневниковая запись от 15 сентября 1984 года:

«Господи, как я пережил эту ночь? Мало было таких ночей в моей жизни. Не кашель попутчиков, не громкий разговор пьяного соседа вывели меня из себя, а смертное томление, ужас и тревога за моего милого духовного отца обступили меня и проникли в мою душу. Чего только я ни напридумывал — и свои показания на допросе (как я их диктую и какие фразы), и надгробную речь, которую я будто бы не успел произнести (потому что не успел приехать, застрял в этом подлом Крыму). И мысли роились жуткие — печальные и грозные. Как нам жить без него?.. А ведь надо… надо жить дальше по его заветам, как если бы он был с нами… Всё я продумал.

Слава Тебе, Боже, что ты не допустил, что тревога оказалась ложной (как я метался между надеждой и страхом!). Типун тому на язык, кто пустил этот дикий слух! Какое облегчение я испытал, услышав голос Маши (еле добежал до международного телефона в Феодосии). Теперь всё позади. И небо юга, казавшееся постылым, засияло чудным блеском».

Эта запись нуждается в пояснении. Днем раньше я уезжал в Крым. Вечером, перед самым отъездом, мне позвонила знакомая, прихожанка отца Александра, и сказала, что он будто бы арестован. Такая угроза была вполне реальной: в то время шли бесконечные допросы отца, и кое‑кто вокруг него действительно был арестован. Я хотел отменить поездку, но сообщение было предположительным, неточным, никто его не подтверждал (я обзвонил многих прихожан), и я все же решился уехать. Но настроение было ужасным: я метался, не находил себе места, не спал. К счастью, известие оказалось ложным: знакомая просто сделала неверное умозаключение. За это моя жена страшно сердилась на нее: как можно было перед отъездом говорить человеку такое, не проверив факта! Но, слава Богу, пронесло.

Временами, когда мы засиживались после службы в домике, и отец собирался в Москву, он просил меня взять такси и подъехать к церковной ограде. Иногда это удавалось, но чаще — нет. Обычно, закончив свои дела, он выходил на шоссе, где я тщетно пытался поймать машину. Стоило ему подойти и поднять руку, как такси появлялось как из‑под земли, тормозило, как будто он притянул его магнитом, и шофер охотно вез нас в Москву. Так было много раз. Случалось, он останавливал и рейсовый автобус, который подбирал нас не на стоянке, а на середине пути.

Суждения отца Александра были подчас парадоксальными. В одной из домашних бесед (она полностью приведена в книге Александра Зорина «Ангел–чернорабочий») он сказал: «…атеизм — это дар Божий. Это вовсе не поражение христиан. Это великая, исцеляющая, оздоровляющая нас сила… Конечно, плохо, что закрывают церкви. Кто скажет, что хорошо? Плохо и с точки зрения закона, и с точки зрения верующих. Но я уверен, что ни один храм не был закрыт без воли Божией. Всегда отнималось только у недостойных… Конечно, мы жалеем храм Христа Спасителя, который был разрушен. Бесспорно. Но с другой стороны, мы понимаем, что было что‑то в нашей жизни христианской, позволившее его разрушить».

Мысль отца Александра ясна: атеизм — следствие недостоинства христиан, он — индикатор духовного неблагополучия, и он должен побуждать христиан быть на высоте своего призвания. Самое страшное, по убеждению отца, — это не открытый атеизм, а атеизм, имеющий облик христианства и удушающий христианство, удушающий Церковь.

До чего ж современно это звучит! Эта опасность не миновала — она возросла многократно.