Отец и сын, или Мир без границ

Филадельфийский таксист выгрузил нас недалеко от общежития. Там, как всегда в дни, когда съезжаются студенты, дежурила бригада, состоявшая из студентов второго и третьего курса. Нам дали тележку, и мы «въехали». Женя распаковался, зарегистрировался и получил удостоверение.

Мы заранее знали имя юноши, с которым ему предстояло провести первый год; он тоже приехал с отцом, выпускником этого же университета. Они везли среди прочего холодильник (вернее, сделали заказ; его прибытие ожидалось через несколько дней). Пора было расставаться. Жене очень не хотелось проводить первый вечер одному, но как раз в это время по дорожке шел его будущий сосед в сопровождении отца и отец предложил Жене пойти перекусить. Мы обменялись быстрыми взглядами; обниматься было бы неловко. Я сказал: «Звони», – и последнее, что я видел, была его спина на улице, ведущей к ближайшей забегаловке.

Известно, что, когда умерла Эмма Бовари, Флобер упал в обморок. Я хорошо его понимаю.

Я внимал голосам бесчисленных книг:
Там воркованье, здесь карканье воронья.
Перечитал я трижды и свой дневник —
Простая проза, зато без вранья.

Но вообще-то художественное вранье —

Это светлая, во спасенье ложь:
Вступишь в жизнь, полюбишь ее,
А она только вынь да положь.

Вот и я сочиняю за томом том,

Хотя все ниже мой самолет.
Но дневник закрыт – опустелый дом
И рассохшийся переплет.

Послесловие

В дневнике восемнадцать тетрадей того типа, которые в России назывались (может быть, и сейчас называются) общими. В каждой 192 страницы. Первая запись помечена маем 1972 года, последняя – августом 2001-го, когда Жене шел тридцатый год. Всего набежало 3456 страниц. Сохранил я и огромную пачку писем, записок, свидетельств, рисунков и прочих документов. О фотографиях и говорить нечего. Для повести я отобрал лишь такие эпизоды и комментарии, в которых рассказано, как рос и развивался один ребенок сначала в России (в Ленинграде), а потом в Америке (в большом северном городе Среднего Запада). Я поставил точку, когда мой герой, выражаясь высоким стилем, покинул отчий дом и уехал через полстраны на Восточный берег, в университет.

Последние тетради, охватывающие одиннадцать лет Жениной жизни, не менее интересны, чем первые. Но я решил описать жизнь ребенка, подростка и юноши (то есть детство, отрочество и юность), а не карьеру студента и взрослого человека, и продолжать повесть не намерен. Скорее всего, тетради я сдам в архив Миннесотского университета, каким-то образом ограничив к ним доступ. Я не настолько тщеславен, чтобы вообразить, будто мои записи кого-нибудь когда-нибудь заинтересуют, но осторожность не помешает. В мемуарах слишком многое сказано с абсолютной откровенностью и все люди выступают под своими именами.

Случилось так, что, если не считать двух женщин, превративших мою рукопись в компьютерный текст, я оказался единственным читателем своих дневников. Но таких дневников существуют тысячи. Поэтому я ухожу в небытие в окружении достойных соседей.