Отец лучшей подруги

Видеть его снова голым, рядом, в лифте, который нестерпимо долго поднимается до двадцать первого этажа, оказывается то еще испытание.

А еще в бассейне я чуть не стала второй Карениной. Нет, мне не под поезд захотелось броситься. Как влюбленная Анна на глазах у светского общества чуть не бросилась к Вронскому, свалившемуся с лошади, так и я чуть не устремилась к Платону с громким криком.

То-то Юля удивилась бы, что я так сильно об ее отце пекусь.

Но хватит думать о себе.

Тем более, Платон очень тяжело дышит, вцепившись до побледневших костяшек в поручни лифта.

— Вам плохо? В глазах не темнеет? Хотите на меня опереться?

Я не могу оставаться в стороне, если ему нужна поддержка.

— Стой, где стоишь. И перестань уже выкать, чтоб тебя! Опереться… Во мне же весу в два раза больше!

— Я в армии изучала первую помощь! Знаю, как делать непрямой массаж сердца, искусственное дыхание и даже интубацию!

— Интубацию, говоришь? — медленно и двусмысленно тянет он.

Чувствую, как вспыхивают щеки.

— Это не то, что вы подумали. Это когда в горло…

Платон смотрит на меня в упор, как кот смотрит на воробья за окном, и я окончательно тушуюсь.

— Так что там с горлом?... Я весь во внимании.

Голос у него низкий, охрипший. А грудь вздымается слишком часто. Его шатает, и пусть он издевается надо мной, уж это я отличить могу, но и приступ в бассейне нельзя со счетов сбрасывать.

— Можно я измерю ваш пульс?

Платон протягивает мне руку, и я зажимаю вену на запястье. Но его близость, жар его кожи под моими пальцами мешают сосредоточиться даже на банальном счете. Я только чувствую биение его сердца, и оно частое, рваное, стремительное, будто Платон бежал марафон.

— У вас заболело сердце в бассейне? Что вы почувствовали?

Хочу отпустить его руку, все равно подсчитать ничего не могу, но Платон той же рукой перехватывает мою за кисть и тянет на себя. Кладет мою ладонь себе на грудь, в районе сердца

— Сначала здесь…

Он ведет мои пальцы ниже. Подушечками пальцев я будто пересчитываю ему ребра.

— А потом здесь.

Останавливается, не сводя с меня взгляда.

— Так что со мной, доктор?

Моя рука начинает жить своей жизнью. Явно слетев с катушек, я продолжаю свой «осмотр».

Пальцами обвожу ребра, веду по линии пресса к правой стороне его торса, поднимаюсь к плоскому темному соску. Скольжу подушечками к шее, где вижу, как бьется синяя бугристая жилка. И чуть выше, возле уха, обвожу пожелтевший засос, оставленный там моими же зубами три дня назад.

Попытки убедить себя, что произошедшее в номере отеля было лишь моим сном, разбиваются об этот реальный синяк на его коже.

Воспоминания о его руках, губах и члене обрушиваются лавиной и вытесняют разумные доводы, аргументы и даже обиду за все сказанные сгоряча слова.

В конце концов, оба мы хороши.

— Ты его любишь?... — вдруг шепчет Платон. — Сильно?

Соображаю медленно, как пациент психоневрологического диспансера под тяжелыми транквилизаторами.

— Кого?

— Ты знаешь, о ком я. Как его зовут?

Слишком далеко завела меня моя же собственная ложь. И что теперь делать? Признаться, что все выдумала?

Но как сказать ему, что это без него я жить не могу? Можно подумать, Платона обрадует такая новость.

Убираю руку с его шеи.

— Вы последний, с кем я стала бы обсуждать свои чувства.

Лифт наконец-то останавливается, и я выхожу первой. Платон идет следом, огибает Костю, который выбегает к нам навстречу и, прошествовав по коридору, захлопывает за собой дверь своей спальни.

— Никому не добрый вечер, — кивает Костя. — Я смотрю, Платон в привычном для себя состоянии.

Появившаяся следом Юля спасает меня от необходимости говорить. Эмоционально и взволнованно она рассказывает Косте произошедшее в бассейне, а после требовательно стучит в дверь отцовской спальни.

— Ты не можешь закрываться у себя сейчас, папа! А вдруг с тобой что-то случится? Выходи ужинать!

Платон возникает на пороги спальни. В одних джинсах.

— Я не голоден.

Дверь снова закрывается прямо перед Юлиным носом.

Юля начинает колотить с удвоенной силой.

— Эта песня будет вечной, — закатывает глаза Костя. — Я беру на себя жену, а тебе достается Платон.

— Чего?! Ты о чем?

— Их надо разнять, иначе наговорят друг другу лишнего. Платон не учитывает, что его дочка такая же вспыльчивая, как и он. Любят они друг друга невероятно, но и доводить тоже обожают. Юль! Юль, там Егор плачет. Идем к нему!

Верный своему слову, Костя подхватывает жену за талию и тянет в другую сторону. Уже через секунду в длинном питерском коридоре я остаюсь одна.

И что Костя имел в виду, когда говорил, что мне достается Платон? С ним-то я что должна делать? Если его не трогать, так он сам и успокоится, верно?

Решив, что все логично и ломиться в его спальню я точно не буду, на цыпочках разворачиваюсь к кухне, чтобы переждать бурю там, но тогда же слышу, как Платон снова распахивает дверь.

Он успел одеться полностью.