Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

— Тут мы его и закопали, не будь я полковник. Вот рябина, у которой он разувался, а вот и след проволоки, ведущий вниз. Но может, не будь Вы майор, объясните мне, откуда ведут следы ноги, босой от кожи и мяса?

— Нам удалось доказать, что все это слева; действительно: обратите внимание — где пятка, а где носок, хоть я и майор, елки зеленые!

— А почему, не будь я полковник, линия носок-пятка направлена от?

— Но обращение сути в не-суть, елки мои, конечно влечет отрицательный множитель к вектору перемещения.

— Означает ли это, что все левое будет справа и, не будь я полковник, наоборот?

— Безусловно, но мой доклад составлен в терминах мортальной геометрии, и то что там кажется справа — на самом деле вверху, а почти все остальное — слева; ось же гиперболоида неизвестности горизонтальна.

— Этого я не понимаю, хоть я полковник[186].

Далее «главный герой», если его можно так назвать, убивает человека и ест его мясо, после чего сажает мать себе на плечи и поет песню:

Мы России не предали
На грудях блестят медали
Ах медали-ордена
Поскорее бы война![187]

Ну а завершается это суггестивное произведение характерной ремаркой: «Звонок телефона вернул ему ощущение действительности, теперь непонятной».

Звонок, пробуждающий персонажа ото сна, — сложно подобрать более затасканное «сюрреальное» клише, говорящее о том, что все описанное было лишь ночным кошмаром. Но последние слова последнего предложения переводят этот заурядный сюрреализм в поистине мамлеевский регистр метафизического реализма: отныне явь — это навь, бытие — это небытие, а тождество это добыто через убийство и поедание плоти жертвы, то есть самыми трансгрессивными средствами. Или «демоническими», если использовать терминологию Александра Гунина.

И все же самый прямолинейный вклад в наследие Южинского кружка Пятницкий внес посредством живописи. «Пятница» постоянно нуждался в деньгах — долгое время на жизнь он зарабатывал оформлением сельских клубов[188]; во многом из-за нищеты и нехватки материалов безусловно талантливый, но столь же безусловно не приспособленный к советской жизни художник и оставил после себя так мало полотен. Впрочем, одна его картина все же снискала культовую славу еще при жизни Владимира Пятницкого.

Это портрет обнаженной девушки, обрамленный городским сюжетом: брусчатая улочка ведет к церкви, вдоль нее тянется тротуар, за которым громоздятся неуклюжие дома и бараки. Во двориках и домах мы видим людей: одни о чем-то шепчутся при свечах, пока этажом выше кто-то громко музицирует на трубе, другие душат своих сожителей тряпками с хлороформом. Но на переднем плане — обнаженная девушка; в ее руке книжка, на корешке которой написано «Мамлеев». Обложка этой книги сливается с лицом девушки и со всей окружающей средой: картон обложки служит продолжением реальности, а реальность тем временем проваливается в бумагу книги. Художник сообщает нам: проза Мамлеева — это сама реальность, действительность. Но и намекает на то, что действительность может конструироваться вымыслом. Причем вымыслом отдельно взятого человека, за силой воображения которого последуют его читатели.

По словам философа Алексея Дугова, Пятницкий — это ни много ни мало «Мамлеев в облачении живописца. Он не просто иллюстрировал что-то мамлеевское или околомамлеевское. Он принадлежал к той же реальности»[189]. По его же словам, очевидно являющимся пересказом со слов старших товарищей, заставших живого Пятницкого, написанная в 1960-е картина «Девочка, читающая Мамлеева» занимала особое место в его наследии: «Смотреть на нее когда-то водили целые делегации метафизиков. Это казалось невероятным парадоксом: Мамлеева — и читают! Книжка его. Мир перевернулся»[190].