Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Сам Мамлеев, впрочем, многократно и со всей настойчивостью утверждал, что психоактивные вещества никак не могут способствовать проникновению художника в иные материи, а лишь мешают этому (есть многочисленные свидетельства того, что Юрий Витальевич лукавит, а на фотографиях времен работы над «Шатунами» его попросту не узнать: «Отекшее от пьянства лицо, бессмысленные глаза, взгляд в никуда. Не в мистическом смысле, а просто в никуда»[200]). Естественно, Владимир Пятницкий, в итоге погибший от передозировки химическими веществами, введенными внутривенно (есть альтернативная версия о неудачной попытке опохмелиться ацетоном[201]), не вписывался в миф о Южинском кружке как собрании мистиков высшей степени посвящения, где «ни наркотиков, ни оргий, ни эротических приключений не было», а «была любовь, поскольку все были молоды»[202].

Если б не «Веселые ребята», для широкой аудитории Пятницкий был бы утрачен безвозвратно, оставаясь сугубо в сфере интересов исследователей и коллекционеров неофициального искусства 1960–1970-х годов да особенно внимательных слушателей Дугова, запомнивших со слов своего пастыря «Девочку, читающую Мамлеева». Даже могила Пятницкого на данный момент считается утраченной: по документам он вроде бы должен покоиться на двадцать пятом участке Долгопрудненского кладбища, однако могила его, без креста и надгробия, судя по всему, безвозвратно затерялась среди сотен таких же — поросших бурьяном на подмосковном погосте.

Куда больше повезло другому художнику, постоянно заходившему в Южинский переулок, чтобы запечатлеть мамлеевский мирок в рисунках и стихах:

И вот в один из тех сумбурных дней
Мы очутились в логове Мамлея.
Здесь опишу я, красок не жалея,
Тот странный восковых фигур музей,
Где собирались, чтоб развеселиться,
Угрюмые шизоиды столицы.

Жил в переулке Южинском Мамлей.

Соседей ненавидящие взгляды
Впивались, точно пули из засады,
И прошмыгнуть хотелось поскорей
Туда, откуда в гулкость коридора
Неслось глухое завыванье хора[203].

От Владимира Абрамовича Ковенацкого Мамлеев никогда не открещивался, вспоминал о нем с теплом и даже написал небольшое предисловие к посмертному собранию его стихов и графики, в котором, впрочем, описал скорее себя самого, чем давно умершего друга:

Что же искал он в этом падшем мире? Я не имею в виду его сложные философские искания, но в его творчестве, прежде всего в поэзии, отразилось то, что он желал для себя, к чему стремилась его душа. На мой взгляд, он искал уюта, даже метафизического уюта — уголка, в котором можно было бы отдохнуть, очнуться от «бредограда» современного мира[204].

Не буду скрывать: из всех южинских Владимир Ковенацкий мне наиболее симпатичен. Все его вещи, даже самые чернушно-уморительные вроде ушедшего в народ «Боя топорами», носят ясный отпечаток искренней и какой-то выстраданной печали, возносящей его высоко над метафизическим самолюбованием, которым так часто грешит южинское культурное наследие и из которого возникает его пресловутая инфернальщина. Вероятно, такое отношение возникает на расстоянии, потому что, например, Гейдар Джемаль не проводил различий между Владимиром Ковенацким и его тезкой Пятницким, обоих называя художниками, своим творчеством передающими знание о том, что «метафизическое зло является питательной средой сверхдуховности»[205].

Жизнь Ковенацкого начиналась относительно благополучно по меркам эпохи, хотя он и не был выходцем из привилегированной семьи, как Дудинский или Джемаль: родился в 1938 году в Харькове в семье сотрудника недавно созданной ГАИ, детство провел в Перми, а затем в московском пролетарском районе Лихоборы, тоскливый антураж которого потом не раз возникнет в его стихах, прозе, картинах и рисунках. В одиннадцать лет поступил в лицей при Суриковском институте (был отчислен за хулиганство, но не особо переживал по этому поводу), а затем — и в саму Суриковку, причем без экзаменов, а под поручительство лучших официальных графиков того времени, включая Кукрыниксов, которые увидели в его иллюстрациях, напечатанных в журнале «Юность», руку, что называется, не по годам зрелого художника. По воспоминаниям сестры Ковенацкого Ноны Григорьевой, в то время (последние годы 1950-х) он был «вполне советский человек»[206]: оформлял стенгазеты, писал стихи в честь юбилея ВЛКСМ.