Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Все изменилось, когда ему досталась в наследство комната в коммуналке. Ее он тут же переоборудовал в мастерскую, постоянными гостями которой стали самые разные персонажи — от молодого Юрия Мамлеева до каких-то откровенных проходимцев. На одной частой гостье Ковенацкий вскоре женился, поначалу не подозревая, что «основным достоинством Володи в глазах молодой жены было наличие у него комнаты»[207]. Брак продлился немногим больше года — после него у Ковенацкого появился ребенок, но сам он остался без жилья.

Полагаю, из-за такого поворота событий Ковенацкий, от рождения склонный к меланхолии, окончательно провалился в творчество и околобогемные искания. «Владимир Ковенацкий был полностью наш <…>, — вспоминает Мамлеев. — Но в его глазах почти постоянно стояли слезы. Очень часто. Это были незримые, внутренние слезы, иными словами, он был слишком чувствительным, чтобы жить в XX веке. Тем не менее художник и поэт крайне удачно соединились в нем; и его стихи, и его картины говорят об одном: мы все на земле живем в сюрреальном, полубредовом мире, в котором пребывать интересно, загадочно, но весьма опасно. И не дай Бог лучший мир, в который мы все уйдем рано или поздно, будет похож на этот»[208].

Поэт Генрих Сапгир идет дальше, давая такую нелестную для Юрия Витальевича характеристику творчеству Ковенацкого: «В отличие от Мамлеева Володя изображал в своих рисунках и стихах реальный жуткий мир и делал это с большой убедительностью»[209]. А критик Игорь Шевелев и вовсе утверждает: «„Надо мной цветет природа. / Тесен гроб и вглубь, и вширь. / Я не дам тебе развода, / Потому что я упырь“ — из этого стихотворения вышел весь ранний Мамлеев»[210].

Куда менее категоричной и более близкой к правде мне кажется точка зрения, высказанная в беседе со мной Дмитрием Канаевым, близким знакомым позднего Мамлеева и по совместительству поклонником Ковенацкого-графика: «Ковенацкий, наверное, единственный, кто адекватно иллюстрировал Мамлеева. Иллюстрировал не сами рассказы, но их дух, пространство. Могла бы получиться отличная книжка: возьмите шесть-семь мамлеевских рассказов, добавьте туда десяток иллюстраций Ковенацкого, напечатайте на желтой бумаге дешевенькое издание с мягкой обложкой в совковом стиле, и вы увидите — будет эффект». Действительно, в творческих отношениях Ковенацкого и Мамлеева нет никакой состязательности, но есть взаимное влияние и дополнение. В Южинском переулке даже хранилась отдельная тетрадь: на левой части разворота Мамлеев писал стихи, а на правой Ковенацкий рисовал иллюстрации.

Разрыв между ними произошел незадолго до отъезда Мамлеевых из Советского Союза. Причины разрыва Юрий Витальевич описывает в самых общих чертах: «Он <…> отдалился от нашего круга <…>. Он попал под влияние каких-то людей, которые, может быть, пообещали ему золотые горы за его замечательные произведения…»[211] Что за люди? Какие золотые горы? Об этом Мамлеев не распространяется.

В большинстве биографических справок непременно упоминается тот факт, что в 1973-м, в год, предшествовавший мамлеевской эмиграции, Ковенацкий был уволен со студии «Диафильм»[212] из-за публикации его стихов в «тамиздате», а именно — в ФРГ, где русская эмигрантская печать была в то время надежно оккупирована Народно-трудовым союзом солидаристов, сомнительными персонажами правого толка — как впоследствии выяснилось, бывшими на зарплате у ЦРУ. Но с Мамлеевым он не мог продолжать общаться не только из-за внимания «начальства» (во всех смыслах слова) — он попросту физически не находился в Москве в последние годы перед эмиграцией Юрия Витальевича. Оставшись без средств к существованию, он отправился на Алтай, где перебивался халтурой, расписывая здания школ[213].

И все же — что за «какие-то люди», от которых Мамлеев подозрительно отмахивается? Ответ на этот вопрос дает близкий друг Ковенацкого Виктор Олсуфьев (Холодков, 1948–2015). Согласно Олсуфьеву, Владимир стал жертвой некоего Бориса Кердимуна — судя по рассказам, крайне сомнительного персонажа, вроде бы продвигавшего в московской богеме инициатические практики гурджиевского «четвертого пути», но на деле создавшего нечто вроде культа имени себя: «Из своего опыта „работы“ с Головиным и другими Борис вынес очень важный урок. Он понял, что существует способ неправдоподобно легкого манипулирования людьми. Причем люди эти могут подчиняться и работать не по принуждению, а добровольно»[214].