Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Я жил в задымленном бараке,
В туманном мире детских грез.
Сквозь песни пьяные во мраке
Стонал далекий паровоз.

Плыла колючая ограда

В закатной тусклой полосе.
Солдаты рейха и микадо
Маршировали по шоссе.

Кружились вихри снежной пыли,

Мерцали джунгли на окне…
И слышал я: того убили,
А ту раздели при луне[226].

Публикация сопровождается любезным комментарием: «Микадо — редко употребляемый после Второй мировой войны титул для обозначения императора Японии. Термин означал не только самого монарха, но его дом, двор и даже государство». Текст при этом приводится с изменениями — седьмая строка в оригинале выглядит так: «Солдаты Райха и Микадо». Наверное, сам Ковенацкий очень удивился бы попаданию в такой контекст, а составители антологии, полагаю, удивились бы, узнав, что у отмеченного ими автора есть и вот такие стихи на ту же тему:

Песня японских военнопленных

Дождя поволока косая
Мерещится в темном окне.
Гравюрка висит Хокусая
На скользкой барачной стене.

И руки над печкою грея,

Стоит перед темным окном
Вдова инженера-еврея,
Убитого в тридцать восьмом.

А там за окном буераки,

Заборы, канавы, столбы,
Посты, фонари и собаки,
Охранников низкие лбы.

Как свечки оплывший огарок,

Над вышкой мерцает луна.
Сквозь лай караульных овчарок
Японская песня слышна.

Московское зарево хмуро,

А где-то у милых ворот
Колышется ветка сакуры,
И колокол в храме поет…

Ворон пролетающих стая

Как будто застыла в окне.
Гравюрка висит Хокусая
На скользкой барачной стене[227].

Состав Южинского кружка постоянно менялся и, уверен, продолжит меняться, если будут находиться желающие осмыслить опыт этого объединения, границы которого были на самом деле совершенно условными: люди появлялись и исчезали, одни задерживались, другие — нет, одни оставляли что-то после себя, другие и сами уходили ни с чем. Пожалуй, если бы надо было установить некие самые базовые основания этого сообщества, то я бы предложил упростить фигуру Южинского до Южинского треугольника: прозаик Мамлеев — художник Пятницкий — поэт Ковенацкий. И все же нельзя закончить рассказ о главных метафизических шестидесятниках, не упомянув одного человека, а скорее персонажа, который после мамлеевского демарша на Запад в некотором смысле занял его место, но создал нечто абсолютно свое, весьма удаленное от идеалов Мамлеева и его товарищей, — это Евгений Всеволодович Головин, в 1963 году примкнувший к метафизикам по приглашению Ковенацкого и вскоре ставший, как сейчас принято считать[228], Анатолием Падовым — одним из главных героев романа «Шатуны».

«Движения у него были быстрые и веселье полное, но нервно-истерическое»[229]; «у него было худое, с угрюмым, воспаленным взглядом, лицо; тяжесть кошмаров на нем совсем подавляла любое другое выражение; виднелась небольшая лысина; говорили, что Падов полысел от страха перед загробной жизнью»[230]; «ко всем религиозно-философским идеям и системам, даже, казалось, и самым близким ему, он относился с утробным негативизмом»[231] — такие характеристики дает рассказчик «Шатунов» этому герою.

С годами из невротической фигуры Головина будет выточена настоящая глыба, обросшая, словно мхом, всевозможными мифами, ужасами, домыслами и, конечно, культовым почитанием. «Черный орден СС», «духовный фашизм» и «инфернальная стихия сатанизма», алхимические опыты, «зомбирование» адептов, трансгрессивные песенки про «последний путь по Via Dolorosa» — все это темная вселенная Головина по прозвищу «Адмирал»[232]. Оккультист Аркадий Ровнер довольно точно описывает мрачную головинскую эклектику как «классическое сочетание эстетического снобизма, эзотерической мизантропии и алкогольных озарений плюс острый перчик из „черной“ фантастики и американских horror movies»[233]. По поводу последнего пункта вспоминается характерная история, которую мне рассказал младший товарищ Мамлеева Юрий Бондарчук. Привожу его слова: