Отголосок: от погибшего деда до умершего

Только я взялась за ее чемодан, как раздался звонок. «Ага! Дома нет свежих трусов?» – прокричала я и открыла дверь. На меня с легким удивлением смотрел мой отец. «Вообще есть, и к тому же разной степени свежести». «Привет. Я думала, что это Ханна вернулась, она приехала с отдыха, съела все харчи, которые завалялись в моем холодильнике, и побежала домой». «А это твой старый отец. В отличие от твоих подруг, он принес вино, крекеры и сыр». «Мне повезло, я верю в законы физики. Если в одном месте убудет, тогда в другом обязательно прибудет». Отец вошел. «Слушай, мне нравится, что ты вспомнила о своей физической сущности». «В смысле?» «Будем разливать?» «А как же».

Отец неторопливо направился на кухню, он приучил себя не спешить, верней, переучил, потому что по природе своей был неугомонным и порывистым. «Когда человек в мантии или в сутане суетится, это выглядит как в саркастическом мультике или так, будто мальчишки обмениваются тумаками в палатке». «Я хочу, чтобы ты была счастлива. А вот физики как раз любят счастье больше, чем гуманитарии. Гуманитарии смакуют несчастье, граничные состояния, потому что эти состояния никогда не похожи друг на друга, их интересно рассматривать под разными углами. Физики отдают предпочтение счастью. Оно понятно и логично».

Я взяла бокал. «Что-то мне подсказывает, что эта речь касается моего отношения к деду и прошлому, верно?» «Принимается». Отец улыбнулся и пригубил вино. Он всегда щурил глаза, когда пробовал новый сорт вина. С таким же прищуром он, наверное, смотрит и на новую женщину. «Ты меня должен понять, если не как отец, то как адвокат». Отец развернулся ко мне чуть сильнее, так он концентрировал внимание. «Я хочу чувствовать наш род у себя за спиной. Настоящий род, такой, как он есть. Чтобы было на что опереться, когда покачнешься». Отец покачал в воздухе бокалом. «Лучше не покачиваться. А для этого нужно сохранять внутреннее равновесие и верить в законность счастья». «Ты знаешь, я не могу не покачиваться. Я не могу не колебаться. У меня никогда нет внутреннего равновесия». «Марта, доченька, не преувеличивай. Ты не метроном, не церковные колокола и не хромоножка». Я закрыла ладонями глаза, когда он так настроен – не о чем говорить, лучше сменить тему, хотя он, как искусная балерина, крутнулся – и спустя миг уже в исходной позиции.

«Ханна беременна». «Кхм. Ты Манфреду еще не говорила?» «Зачем это знать Манфреду? Разве он давал обет быть крестным отцом у детей Ханны? Думаю, на этот раз у него ничего не выйдет, малыш Ханны – мусульманин». У меня есть одна ужасная черта, от которой я никак не могу избавиться: когда мне нечем бросить вызов отцу, я использую для этого своих друзей.

«Ты хочешь, чтобы я вышел из себя. Тренируйся на китайских фейерверках, они не всякий раз срабатывают». «А тебе это нравится?» «Меня это не касается. Ты прекрасно знаешь, что я не люблю теологических дискуссий. Но если тебе хочется знать, что я думаю по этому поводу, могу тебе сказать, что правоверные от католиков, на мой взгляд, отличаются тем, что правоверного в Эдеме ждут десять девственниц, готовых для него на все, а католика – десять распутниц. Но есть и то, что их объединяет: эти девицы должны быть несовершеннолетними. Видишь, большинство жаждет попасть в Рай и распутно поджидает возможности нарушить уголовный кодекс. Разве не смешно?» «Все это касается только мужчин». Отец подмигнул мне. «Но ведь Ханна ждет мальчика? Мы же о нем? Вообще-то, я очень рад за Ханну. А вот за тебя – нет». «Ты тоже считаешь, что мне лучше найти кого-то, кто затрахал бы меня до упаду?» «Ты сама сказала, что тебе нужно на что-то опереться. Может, попробуешь?» «На костыли, например? Для этого нужно сломать ноги. Займусь этим с утреца». Отец вздохнул. Поцеловал мне руку. «Просто подумай не о том, как защитить спину, а о том, как сделать свое внутреннее наполнение таким прочным, чтобы ничего не могло покачнуться. Просто подумай».

Отец ушел. А я вернулась к чемодану Ханны. Я положила в стиралку несколько ее белых вещей. Потому что знаю: она долго их не будет стирать, большая часть ее вещей – яркие, и белые одежки, как измученные, но привыкшие к процедурам пациенты, терпеливо будут ждать своей очереди. Кое-кто не дождется и умрет. Когда стираешь белые вещи, иногда кажется, будто это чайки заглядывают в иллюминатор самолета. Как говорил маленький Манфред, когда его ругали за грязные руки: «Но ведь внутри ж я чистый! Разве не это главное?» Сейчас у него чистые руки. Часто даже стерильные. В какой-то момент мы теряем главное, то, что безошибочно узнаем в детстве, оно выскальзывает из рук, как жертвенный хвост ящерицы. Надо готовиться к встрече с Францем.

Глава девятая