Отголосок: от погибшего деда до умершего

Суды я не люблю. Мне кажется, что стены там превращаются в человеческие поры, будто приближенная объективом фотографа кожа, чаще всего проблемная. Ближе к носу – кожа, кожа, поры, поры, прыщи, фурункулы, лопнувшие капилляры. Я чувствую этот смрад пропотелости, и мне это очень неприятно. Это как чувствовать испуг человека, который делает все, чтобы ты этот испуг не почувствовал. И ты врешь, что не чувствуешь, и он – врет.

Суды любит мой отец. Оно и не удивительно. Он умеет упиваться пафосом. Когда человек упивается пафосом, ему не нужно присматриваться к реальности, видеть эту кожу, эти поры. Нужно сказать, отец умеет это делать элегантно, в этом даже есть нечто гурманское. В суде у него такой вид, будто он пришел слушать органную музыку. В общем-то, почти все судьи и адвокаты очень не любят шума и не повышают голос в компаниях, еще бы, они привыкли к тому, что говорят в относительной (а часто и полнейшей) тишине, никто не прерывает их речи и все вынуждены слушать. Отец всегда говорит ровным и спокойным тоном, который можно сравнить с морским штилем. Поэтому любая ирония или насмешки из его уст звучат еще обиднее. И он об этом знает.

Мне же всегда было неловко смотреть на судейские мантии, все-таки суд – светское заведение, к чему эта игра в церковь, зачем приближать себя к Вечному Суду, это опасные игры, и судьи часто забываются. А если суд не церковь (хотя, если у государственного органа могут быть собственные устремления и амбиции, то суд к этому очень стремится, жаждет), тогда это театр.

Да, да, суд – это действительно театр, где у каждого есть своя роль. Помощники судей – суфлеры. Первый состав, второй состав. Режиссер, осветитель, стенограф-сценограф, конферанс ведет секретарь или судебный распорядитель. Классический репертуар, почти без каких-либо экспериментов. Первая инстанция – репетиционная база для апелляции, апелляция – для кассации, ну, а дальше уже Бог застыл в ожидании с дирижерской палочкой, перебирая старые партитуры… У участников суда тоже были свои композиторы, но уже никто не пишет ничего нового. Конечно, адвокаты на меня накинутся (судей в этом смысле не пробьешь), кому же приятно слышать, что ты формальная фигурка. Наверное, и отец возмутился бы такому ходу моих мыслей. «Каждое дело неповторимо, каждый человек – уникален». Скорее всего ведущие актеры Королевского театра ответили бы мне приблизительно так же. «Гамлет – уникальная роль!» А чем слабее роль Обвиняемого? Трагизм? Еще какой! Или Потерпевшего? Или Защитника, который взял на себя роль Иисуса? «Накажи меня, я уже наказан, и отстрадал за все, и не трогай моих агнцев».

Мой бывший, Оскар, боготворил свои адвокатские речи. Он часто записывал себя на диктофон, чтобы слышать голос. Чтобы работать над интонациями, разве это не актерство? Разве это не борьба за лучшую роль? Например, сменить на посту моего отца. Когда-нибудь, не сейчас. Как в свое время Шона Коннери. Именно здесь записываются на Джеймсов Бондов.

По немецким традициям, суд проходил под липами, городской, поселковый Gerichtslinde. Под липами же устраивались народные гулянья. Я ведь говорю – театр! Когда мне очень уж хочется досадить отцу, я напоминаю ему об этом. ЛИПОВЫЙ СУД! Тогда он так назывался. Но, смею вас уверить, он был справедливее. Нынешний суд липовей, чем тогдашний.

Суд, в который меня притащила Наташа, был не таким, как тот, где работал мой отец. Намного проще. Напоминал скорее школьные кабинеты. Наташа в сером деловом костюме выглядела непривычно. Она протянула мне свою узкую ладонь, на внешней стороне которой сквозь загар то ли соль проступила, то ли кожа начала лущиться, из-за этого ладонь Наташи напомнила мне засоленную рыбу. И я боялась пожать протянутую мне руку, чтобы не сдавить ей жабры. Она ведь дышит ладонями. Я теряю рассудок. Наташа меня обняла. Прижала мои жабры на лопатках. Задыхаешься не тогда, когда тебя крепко обнимают, а тогда, когда перекрывают тебе дыхание даже нежным прикосновением.

«Я рада, что ты пришла, посидишь на рассмотрении дела? Это не очень долго, потом я тебя познакомлю с одним человеком, пока что его нет, он придет позже». Я соглашаюсь. Показываю свою преподавательскую карточку секретарю. Он похож на учителя Гарри Поттера. И смотрит на меня так, будто сейчас превратит во что-то необычное. Но вместо этого он говорит, что очень рад тому, что представители юридического образования интересуются буднями судейской жизни. Он произносит это так серьезно, что я теряюсь и вместо адекватного ответа качаю головой, как детская игрушка, будто сама себя одобряю.

В зал вводят какого-то вонючего брюнета на длинных тонких ножках. Небольшого роста, патлатый, с головы до ног запакован в черную кожу. Выясняется, что он на вокзале третировал стареньких поляков, супружескую пару. Теперь я понимаю, что здесь делает Наташа. Она внимательно за всем наблюдает, руки ее спокойны, она держит себя в руках при помощи губ, сжала их так, чтобы ничего в организме не шевелилось. Я часто делаю так же.