Откровение

— Потому что он ее не видит. Но послушай свою музыку, мой принц, сравни ее с музыкой Ифэренн, и ты поймешь. Вы с Наэйром отличаетесь от князей, как Артур, пришедший сюда двадцать лет назад, отличался от себя теперешнего. Тот Артур понял бы, в чем разница между Небом и Адом. Нынешний живет в Аду и уносит его с собой на Небо.

Основатель инфернальной церкви, ее краеугольный камень, первокреститель Ифэренн продал душу дьяволу и, прощенный Богом, не простил себя сам. Но именно это и давало ему силу и власть защищать от демонов всех христиан; именно это, а не святость, в ореоле которой он когда-то пришел в Ифэренн, освящало землю, на которой стояли храмы; это наполняло жизнью его молитвы. Артур носил Ад в себе, и Ад принял его в себя. Сломанный, но не сломленный, он был сродни князьям.

— Мы с князьями создали здесь все, кроме неба, — объясняла Ойхе, — с небом не получилось, мне удалось сотворить только ночь. Будь здесь небо, тебя никто не остановил бы, и меня тоже. Я выстлала бы тебе дорогу звездами, принц, и ты проложил бы по ним курс для своей летающей машины, куда угодно, хоть на Небеса, хоть в мир, в который хочешь вернуться. Однако, посмотри, ты видишь, что делает Артур? Он создает свою музыку в человеческих душах, в душах, неподвластных демонам, и когда-нибудь эта музыка станет небом Ифэренн.

— А Артур станет князем.

— И погибнет, — Ойхе улыбнулась, — он немного похож на Авраама. Делает, что должно, и не думает о том, к чему это приведет.

— Музыка ангелов вообще не схожа с музыкой демонов? Ничего общего?

— Ничего, — она покачала головой, — иначе ты мог бы притвориться демоном. Тогда мы попробовали бы вырваться отсюда, не уходя на Небеса. Главное ведь открыть портал и пройти через него. А от погони мы бы отбились. Две пары пистолетов, пулемет на крыше Карла, может быть, несколько гранат — и посмотрела бы я на ту погоню.

— С пистолетами против демонов?

— С пулеметом. А пистолеты — для антуража.

Это было возможно. Не притвориться демоном, нет, притворяться настолько искусно, чтобы полностью скрыть свою природу Зверь умел только внутри миров. Ойхе с пистолетами — вот что было вполне реально. Ойхе — за прицелом скорострельной пушки, смонтированной на Карле. Ойхе, забрасывающая врагов осколочными гранатами. У храмовников были гранаты, наносящие урон демонам. Зверю на них даже смотреть было тошно, а Ойхе — нормально.

Хорошим людям от этих гранат никакого вреда. Плохим тоже, вообще-то: холи-гранаты не для того, чтобы людям вредить. Но Ойхе точно была хорошей. Её все такой считали. Даже убийство младенцев в счет не шло.

Зачем она их убивала? Почему? Вопрос «зачем» был неправильным, потому что ответ «просто так» — это не ответ, а другого Ойхе не знала. Вопрос «почему» оказался верным. Ойхе сказала:

— Мне нравится, как они умирают. Раскрываются, как цветы и взлетают.

Она не снийв имела в виду, и не небо в тварных мирах, а Небеса. Рай. Ойхе нравилось смотреть, как души детей возвращаются к Белому Богу, но для нее не имело значения то, что они попадают на Небеса. Ей просто нравилось смотреть, как они летят.

Поэтому — только младенцы. Новорожденные. Те, кого еще не отдали под покровительство богов. Ничто не помешало бы Ойхе убивать и тех, кого уже защищали боги или демоны, но их души выглядели иначе, и наблюдение за полетом не доставляло ей радости.

Синдром внезапной детской смерти. В Ифэренн такого термина не было, тут все знали, кто убивает новорожденных. Точнее, тут все знали, отчего они умирают. В тварных мирах, в основном, наверное, тоже. И даже не пытались защищаться. Как защититься от ночи? Это же время суток, блин, куда от нее денешься?

Артур, наверное, мог отменить ночь… Но Ойхе-то кроме этого была еще и женщиной. Даже Артур не мог отменить женщин.

— Я не делала бы этого, если бы с ними происходило что-то плохое, — голос княгини звучал так, будто речь идет о невинном хобби. Кто-то вышивает, кто-то играет на флейте, кто-то отправляет в полет души младенцев. Ничего плохого.

С этим-то Зверь был согласен. Но убийство не ради еды казалось ему расточительством. Разве эстетическое удовольствие стоит нереализованной жизни?

По мнению Ойхе, никакой жизни, кроме нескольких дней между рождением и смертью, у отпущенных ею душ не было. Убила, значит убила. Жизнь закончилась. Эти дети не могли вырасти, не могли ничего совершить — ни создать, ни разрушить, ни оставить потомков. Они умерли. Точка.

Это было… логично. И абсолютно, полностью, идеально безумно.

С детьми не происходило ничего плохого. А с родителями?

Но об этом незачем было спрашивать, ответ Зверь знал и так. Ни в каких родителей Ойхе не верила. Она знала о связи, возникающей между матерью и ребенком, но не придавала ей значения. Знала, что родители горюют о смерти детей, но не испытывала сочувствия, потому что не видела причины горевать.