Открытая дверь и другие истории о зримом и незримом

Дорога к станции и деревне лежала через долину, в стороне от развалин; но хотя солнечный свет и свежий воздух, красота деревьев и шум воды действовали успокаивающе, мой ум был так занят интересовавшим его предметом, что я не мог удержаться от того, чтобы не повернуть направо, когда добрался до верха, и не направиться прямо к тому месту, которое я могу назвать местом сосредоточения всех моих мыслей. Оно было залито солнцем, подобно всему остальному миру. Разрушенный фронтон смотрел прямо на восток, солнечный свет струился через дверной проем, как прежде — свет нашего фонаря, освещая влажную траву за ним. Этот проем являл собой нечто странное, словно был символом тщеславия: все вокруг свободно, так что можно идти куда угодно, и при этом — существовало подобие ограды, ненужный, ни к чему не ведущий вход. И почему какое-то существо должно умолять и плакать, чтобы войти — в ничто, или быть удержанным — ничем, я не мог этого понять, и это заставляло мой мозг лихорадочно искать ответ. Однако я вспомнил, что говорил Симсон о можжевельнике, с легкой улыбкой подумав о той неточности воспоминаний, которая свойственна даже ученым людям. Я видел, как свет моего фонаря блестел на мокрой блестящей поверхности колючих листьев по правую руку, — а он готов был пойти на костер за свое убеждение, что рука была левой! Я обошел дом, чтобы убедиться в этом. И увидел, что он сказал правду. Ни справа, ни слева вообще не было никакого можжевельника! Я был сбит с толку, хотя все дело было только в деталях, ничего особенного, — куст можжевельника, трава, растущая до самых стен. Но, в конце концов, — хоть это и потрясло меня на мгновение, — какое это имело значение? Здесь были следы, как будто кто-то ходил взад и вперед перед проемом, но это могли быть и наши следы; все было светло, мирно и тихо. Некоторое время я бродил по другим развалинам — развалинам старого дома, как делал это прежде. Тут и там на траве виднелись следы, — их нельзя было в полном смысле назвать следами, — скорее, все вокруг было покрыто пятнами; но это также ни о чем не говорило. В первый же день я внимательно осмотрел разрушенные комнаты. Они были наполовину засыпаны землей и мусором, засохшими папоротниками и ежевикой, — убежища там ни для кого не было. Мне было досадно, что Джарвис увидел меня в этом месте, и подошел ко мне за приказаниями. Не знаю, пронюхали ли слуги о моих ночных вылазках, но на его лице появилось многозначительное выражение. Что-то в этом ощущении было похоже на мое собственное ощущение, когда Симсон в разгар торжества своего скептицизма лишился дара речи. Джарвис был удовлетворен тем, что его правдивость не подверглась сомнению. Я никогда раньше не разговаривал со своим слугой таким повелительным тоном. Я отослал его в очень резких выражениях, как он потом описал. Вмешательство любого рода было для меня невыносимо в такой момент.

Но самым странным было то, что я не мог встретиться с Роландом лицом к лицу. Я не сразу поднялся к нему в комнату, как это было бы естественно. Этого девочки никак не могли понять. Они увидели, что в этом есть какая-то тайна.

— Мама пошла прилечь, — сказала Агата. — Он вел себя ночью очень спокойно.

— Но ведь он так хочет видеть тебя, папа! — воскликнула маленькая Джини, как всегда, мило обнимая меня обеими руками.

В конце концов, мне пришлось пойти, но что я мог ему сообщить? Я мог только поцеловать его и сказать, чтобы он не волновался, — что я делаю все, что могу. В терпении ребенка есть что-то мистическое.

— Все будет хорошо, правда, папа? — сказал он.

— Дай Бог, чтобы это было возможно! Я надеюсь на это, Роланд.

— О да, все будет хорошо.

Может быть, он понимал, что, несмотря на мое беспокойство, я не могу оставаться с ним. Но девочки были удивлены больше, чем можно описать словами. Они смотрели на меня широко раскрытыми глазами.

— Если бы я заболела, папа, и ты остался со мной только на минуту, ты бы разбил мне сердце, — сказала Агата.

Но мальчик понял меня. Он знал, что по собственной воле я бы этого не сделал. Я заперся в библиотеке, где не мог найти покоя, и продолжал ходить взад и вперед, словно зверь в клетке. Но что я мог поделать? А если я ничего не смогу сделать, что станет с моим мальчиком? Это были вопросы, постоянно сменявшие один другой в моей голове.

Симсон прибыл после ужина, и когда в доме воцарилась тишина, а большинство слуг улеглось спать, мы вышли и встретили доктора Монкриффа, как и было условлено, при входе в долину. Симсон, со своей стороны, был склонен иронизировать над доктором.

— Если предстоят какие-то заклинания, я, знаете ли, уйду, — сказал он. Я не ответил. Я его не приглашал, он мог приходить и уходить, когда ему заблагорассудится. Он был очень разговорчив, гораздо более, чем прежде. — Одно я знаю наверняка: это дело рук какого-то человека, — сказал он. — Все это чушь — насчет привидений. Я никогда особо не исследовал законы звука, а в чревовещании есть много такого, о чем мы мало знаем.