Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Эхма, дурачье мы, вот кто! — внезапно спохватился Олег, решительно встряхивая чубом. — Про Гутенберга, типографа, читал?

— Конечно.

— Повороши мозгой, вспомни, что сделал Гутенберг, когда у него с буковками не выходило?

— У него, брат, выходило, — вздохнул Шурка. — Он даже на доске буквы резал. Доской по бумаге — хлоп! — и на тебе, пожалуйста, страница отпечаталась.

— Ну да. А что с доской‑то стряслось? — допытывался Олег.

— Ничего особенного, — сказал Шурка. — Запнулся раз Иоганн, упал, доска разбилась вдребезги.

— Врешь! Не вдребезги, а на буковки рассыпалась доска! — ревел от радости Олег и топал ногами, как Марфа — работница. — Чучело гороховое, это присказка, а сказка будет впереди! Дальше‑то что было?

На Шурку нашло затмение. Он никак не мог припомнить, что же приключилось такое важное с Гутенбергом, куда клонит Олег.

— Олово! Свинец! Забыл? — рявкнул Олег, подпрыгивая. Шурку наконец озарила догадка:

— Мы будем… лить буковки?

— Да еще какие! Самые — пресамые всамделишные!

— А из чего ты сделаешь… Ну, как их там… куда лить свинец?

— Из глины. Кишка, из обыкновенной глины! Что, здорово я придумал? — Олег в восторге хватил Шурку по голове коробкой с буквами.

Нимало не обидясь, тот дал сдачи, как он всегда это делал, когда баловался с Яшкой. Ура! Победа! Спасибо Иоганну Гутенбергу, надоумил. Он хоть и немец, а, видать, хороший был человек, умница, каких поискать, такой же Первопечатник, как Иван Федоров. Молодцы Первопечатники! И Олег — молодец, смотри какой сообразительный! Вот что значит быть Двухголовым, башка — яйцом, полнехонько мозгов, на десятерых хватит.

Когда радость поутихла, Шурка выразил опасение: как бы Марфа не прогнала их с глиной из кухни.

Опасения оправдались незамедлительно, работница раскаркалась, как ворона к дождю, но Олег и с этим живо управился. Он применил знакомое Шурке испытанное средство: плакал до тех пор, пока Марфа, плюнув, не отступилась.

Глина под руками нашлась в избытке, но сухая, бурая, самая плохая, однако это уже ничего не значило. Они добавили воды, славно измяли глину в тесто, перепачкав стол и лавку. Торопливо утопили в этом тесте несколько резиновых букв для пробы. Потом осторожно, иголкой, извлекли буквы обратно — проба вышла хорошая.

Скоро глиняная лепешка запестрела аккуратными продолговатыми ямками. Каждая ямка не простая — на донышке ее выпукло, тонко, со всеми завитушками и перекладинками, оттиснулась форма буковки, что ребятам и требовалось. Осталась сущая ерунда: залить ямки растопленным свинцом, подождать, когда он затвердеет, и можно выковыривать отлитое сокровище, снова наполнять ямки свинцом, запасаясь, сколько желательно, превосходными буковками, которых у типографов не хватало.

Трудясь изо всех сил, Шурка глазел и слушал, что делалось в доме Быковых.

Никто не заглядывал сюда посидеть, покурить табачку, поплакаться, почесать досыта языком, узнавая или рассказывая новости, присев для этого на порог, расположась вольготно на полу, удобно подвернув под себя колено, а то и заняв пол — лавки без всякого приглашения, — кому как нравилось. Всего этого не могло быть здесь, потому что, когда в крыльцо стучались с улицы, в сени кто‑нибудь выходил и спрашивал всегда одно и то же:

— В лавку? Сейчас!

Наверное, Быковым в голову не приходило, что можно наведаться просто так, не в лавку, к самим хозяевам, чтобы узнать, как они живы — здоровы, пожаловаться на жизнь, вместе проклясть ее и как‑то на людях утешиться. Да, видать, не приходило это в голову и тем, кто по нужде обращался к Устину Павлычу, как к старосте. Царапая прошения в волость, прикладывая печать, он охотно, ласково заводил разговоры, сочувствовал вдовам и солдаткам. Авдотья Яковлевна, слезая с кровати, охая, появлялась на кухне и начинала сморкаться в косынку, а Марфа, если была в избе, переспрашивая, давилась слезами. Бабы редко плакали, больше каменели, как Шуркина мамка, отмалчивались, не садились на скамью, хотя их приглашали, старались поскорее получить нужную бумагу и уйти.

— Эко горе! Матушка! Горе‑то эко! — утиралась полушалком Марфа, с железным скрежетом запирая за бабами дверь в крыльцо.

— Господь не видит, а пора бы… Что делается! — стонала Авдотья Яковлевна, забираясь на лежанку. — Владычица пресвятая, да когда же это кончится… перестанут убивать мужиков?

Устин Павлыч только морщился, поскорей прятал печать, хватался за дело, какое попало, а то и уходил вон из избы, словно его ругала жена. И это тревожило Шуркину душу сильнее, чем причитания хозяйки и работницы.

Нет, как бы ни лаяли на сходе мужики Устина Павлыча, было и у него сердце. Приходили вдовы просить чего‑нибудь взаймы, и Устин Павлыч, как в прежнее время, не отказывал, давал, правда с уговором: уступить ему в яровую перелог в волжском поле — пропадает земелька попусту, жалко смотреть; помочь потрепать лен — запарился он по хозяйству, не управился еще с ленком, пес его задери.