Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Очень жалко было дяденьку Прохора. И неизвестно, что делалось в Питере, на Выборгской стороне. Мужики не толковали об этом между собой, словно они и не радовались, не лезли, раэгорячась, к наковальне, не ударяли наперебой кувалдой по железу, отводя душу, хвастаясь силой. Они теперь, мужики, хмурились и молчали. И оттого было жалко дяденьку Прохора еще больше.

Ребята пробовали расспросить Тихоней. Но братчики только и могли сказать, что отец ихний вернулся из города поздно, один, и за ужином проклинал дорогу, потому что Вихря набила холку до крови. Еще заходил к ним утром зачем‑то Никита Аладьин, и отец опять сердился, говорил, что можно было повременить, не гонять в больницу, гляди, как подморозило за ночь, скоро снегу навалит. Из всего этого Тихони заключали, что Прохор мог на печи отлежаться, а вот холку теперь у Вихри не скоро залечишь.

Ребята плюнули и отступились от Тихоней.

Одно было верно — повернуло на зиму. Дни пошли ясные, ветреные, с морозом и звонкой тишиной. Солнце сияло низко, рыжее, с косичками, и совсем не грело. Приблизились и как‑то сплошь поголубели дали — леса, увалы, деревни, — а все ближнее стало пестрым, в тонких меловых узорах. Иней круто осыпал озими, но еще проступала сквозь сахарные нетающие россыпи и ослепительные тенета густая, гривастая зелень. На волжском лугу, в полях по низинам, заполоскам и межникам точно холсты разостлали бабы. А между холстов, замерев, лежала трава, сизая от мороза. Березы и липы в селе похорошели, украсились чуть зримым серебристым пухом. Каждая лужа под ногами хрустела по — своему. Чугунная, гулкая земля не отходила и в полдень. Грязь на шоссейке, по закоулкам и всем дорогам, схваченная стужей, светилась темным блеском. Даже воздух, обжигая горло, светился. Барометр Григория Евгеньевича которые сутки обещал снег, однако тучи где‑то запропастились, небо холодно, высоко синело на все четыре стороны.

— Встает зимонька на ноги, лучше и не надо, как поднимается, сразу на обе, ненаглядная, — крестясь, говорила довольная Шуркина мамка, прибегая с улицы, разрумянясь. — В ушате, под стоком, хоть топором лед руби… Вспомнила нас пресвятая Матрена — зимница, спасибо!

— А бабуша Матрена про нас забыла, — вздыхал Шурка, поглядывая на печь, где были спрятаны под валенками и тряпьем некие сухари. — Обещала погостить, а не является… беспамятная какая!

— Ну где же ей по грязи, слепой, идти. Несподручно. Теперича вот по морозу, посуху прибредет с палочкой, обязательно.

— Перевоза нету, — беспокоился Шурка. — Капаруля все баканы давно снял и лодку вытащил на берег. Лешка, рыбак, в школе ночует, на кухне.

Мать, улыбаясь, успокаивала:

— На машине по мосту бабушка переедет Волгу. Со станции, глядишь, кто и подвезет старуху до села… Слава тебе, как хорошо, истосковались по холоду!.. Ушат‑то пора под сени прятать, хозяин. Раздерет, и обручи не удержат. Слышишь?

— А вот я его сейчас! — повеселев, расторопно хватался Шурка за шапку и бежал на двор.

— Да телушке, Умнице, соломы подбрось, колко в загородке… сенца дай, негоднице! — кричала ему вдогонку мать.

На Волге появились закраины. Лед был такой прозрачный, что ребята боялись ступить и с берега видели, как беззвучно, словно под стеклом, слабо струилась, медленно обходя камни, тягучая зимняя вода. Ося Бешеный, в лаптях и рванье, храбро ходил по закраинам с чекмарем и глушил рыбу. Наклонясь, высмотрев возле берега, на мели, в осоке, плотицу, он ударял по льду деревянной кувалдой. На льду вскакивал матовый пузырь, и оглушенная плотичка всплывала вверх белым брюхом. Ося поспешно вырубал топором лунку и, кинувшись на колени, поддевал пригоршней, как черпаком, из воды добычу. Иногда он не успевал пробить лунки, рыбина, очнувшись, поворачивалась хребтом и уходила вглубь. Тогда Катькин отец швырял на лед чекмарь, топор и громко, вразумительно ругался. Но стоило ребятам подойти ближе, как он начинал бормотать несуразное и, косолапо перебирая лаптями, убегал прочь.

— Он только на улице у нас такой бестолковый. А дома все понимает, — объясняла сконфуженно Растрепа.

— Почему? — дивились ребята.

— Уж такая у тятьки сумасшедшая болезнь. На холоде схватывает… затмение мозгов. Никакие лекарства не помогают… В избе обогреется голова, затмение‑то и проходит.

— А говорят, он притворяется, твой батька. Спасается от войны.

— Да поди‑ка, притворяется! — вспыхивала Катька. — Как зачнет зубы скалить, ну чисто бешеный и есть… того и гляди укусит.

— Дядя Ося выздоровеет. Ему заметно лучше стало, — говорил Шурка, и было приятно, что Растрепа, стрельнув в его сторону зелеными, кошачьими глазами, откликалась:

— Уж так хочется, чтобы выздоровел… Худо с бешеным‑то жить.