Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Ребята бежали навстречу, прислушиваясь, приглядываясь, и разобрались не сразу.

В праздничной кофте, а юбка подоткнута по — будничному, как на работе, худая, долговязая и безликая — одни сияющие глаза во все лицо, Катерина и не заметила бы их, занятая своим необыкновенным делом: она неторопко вела на фартуке рыжую, комолую корову и, поминутно оглядываясь на нее, огромную, что комод, важную, мордастую, ласково манила пустой рукой, возбужденно разговаривая.

— Путе, путе, красная ты моя радость! — говорила Катерина корове нараспев, грудным, каким‑то новым, сильным и веселым голосом, она точно песню пела. — Да тебе у меня знаешь как складно — тка будет? Одна заживешь на дворе, барыней… Ветерку не дам дохнуть, все щели куделей заткну и подворотню завалю омяльем, соломой… А принесешь теленочка, он у меня в стужу за печкой будет жить, чисто за пазухой… Да мои девчушки недоедят, а тебе завсегда — тотка кусочек в пойло кинут, корочку. А я и мучки, высевок горстку не пожалею, из последнего, вот те Христос!.. Не поленюсь, крапиву зачну чичас жать, плетюхами тебе таскать. Летом отавы по заполоскам накошу, осенью — капустный лист охапками… токо ешь, накормлю до отвала. И в стадо не пущу, боязно, волки задерут. Девчушки мои сами тебя и попасут: по канавам, по задворкам, на Голубинке… Живи, красавица ненаглядная!

— Тетка Катерина, что ты делаешь?! — закричал сам не свой Шурка, когда они с Яшкой поравнялись с Барабанихой.

— А что я делаю? — остановилась Катерина, приходя в себя, перестав разговаривать с коровой, петь свою песню.

Она перевела дух, оторопело глядя на ребят.

— А ничего не делаю, иду, думаю… Корову вот домой веду. Прямо — тка и не верится… Как во сне! Слава тебе господи, теперича и я с коровой, — перекрестилась Барабаниха и засмеялась. — Эво она какая, не наглядишься!

— Да ведь корова не твоя, чужая! — сказал строго Яшка.

— Как так чужая, не моя? — удивилась Катерина. — Мне ее сам Миша Бородухин дозволил взять. Я им, богачам, не одну такую животину отработала, тому же Крылову. Вот бог — от меня и наградил… Пришествие слободы, праведный суд, ребята. Вам, соплякам, не понять. Говорю: войной на них надобно — тка иттить, на богатых. И пошли… Подрастете — поймете. Баю, вон она какая у меня коровушка‑то, здоровенная. Вымя, что твой ведерный самовар, по двенадцать кринок будет доить… Радость красная и есть… Дождалась!

— Веди обратно, тетка Катерина!.. Твой Мишка Император не имеет права распоряжаться, — еще громче, настойчивей закричали в один голос Яшка и Шурка. — Сей минутой вертай корову в усадьбу! Слышишь? Совет приказывает, не мы.

— Совет? Полноте врать… Ах вы, дьяволята! — рассердилась Катерина, вся так и потемнела, даже глаза пропали. — Ты молоко‑то и по будням лопаешь? — накинулась она на Шурку. — А мои девчушки в святой день пасхи его не пробовали, молока‑то… Прочь с дороги, паршивцы! Чего выдумали… Да я вас… уши оторву!

Помощники председателя и секретаря Совета уступили тропу.

Они не сразу опять побежали, некоторое время шли частым шагом.

Не ушей пожалели Шурка и Яшка. Им совестно было признаться, что они пожалели Барабаниху. Они грозились между собой, что отнимут корову, погоди, вернутся в село и обязательно отнимут, отведут обратно. И не понимали, почему надобно им это делать, ведь тетка Катерина бескоровница, а в усадьбе скотины всякой полный двор. Можно бы и. Яшкиной мамке взять корову, хорошо хлебать молоко каждый день.

Они слышали за спиной, как, поворчав, помолчав, Барабаниха снова принялась ласково разговаривать с коровой:

— Чего дрожишь? Испугалась?.. Не бойся, глупая, никто тебя теперича у меня не отнимет, не возьмет, не — ет… Поотбирали всего у народа, хватит! Кончается ихнее царство, наше настает. Большаки, слышь, мы, нас всех больше. Попробуй‑ка, тронь! Ну, пойдем скорееча, заждались меня дома поскакуши, баловницы. Накормят и напоят тебя, вот увидишь… Подою, не разучилась, сумею. Подойника нету, так я в бадью… Будут мои девчушки сейчас — отка молоко хлебать парное, скусное… Так блюдо по края им и налью!

Близ рощи, на повороте от Гремца, в камнях ребята наскочили на бабку Ольгу Бородухину и замерли от изумления и какого‑то страха. Согнувшись, бабка из последних сил перла на загорбке овальное зеркало, больше себя, в дубовой резной раме. Она волокла зеркало вместе с подставкой в бронзовых украшениях, — стеклянные дверцы подставки раскрылись, видны были незапертые, пустые ящички. Это зеркало, помнится, высилось в прихожей барского дома.

Изумленно — дикий взгляд Яшки и Шурки остановил бабку. Она высунулась из‑под рамы, багровая от натуги, с разинутым беззубым ртом, в седых клочьях, как ведьма. Пот капал крупно с носа и подбородка, — смахнуть нечем, руки заняты.

— Трумо… Миша, батюшко, сынок приказал, — пробормотала бабка Ольга, точно оправдываясь. — Дорогое, грит, зачем ему пропадать, труму? Не виновато… Велел, чу, поставить в избе. А мне что? Поставлю, светлей. Настеньке, несчастной, утеха. С кроватки‑то и посмотрится когда, королевна, в себя придет, пожалится, все легче.