Открытие мира (Весь роман в одной книге)

— Съезд решительно осуждает самовольный захват земли, — читал дяденька Никита, уронив на плечо, как всегда, голову и близко придвинув к глазам бумажину. — Урегули… — запнулся он и выговорил по складам, тихонько: — уре — гу‑ли — ро — ва — ние арендной платы, рубка лесов и вообще решение вы — те‑ка — ющих из земельных отношений вопросов возможно только путем создания…»

Его оборвали;

— Примирительных камер… Как же, заимели в волости!

— Примиряют… да в чью пользу?! — добавил и одновременно спросил Апраксеин Федор и опять плюнул, но другую свернутую цигарку теперь из рта не выпустил, зажал накрепко в кривом, злом углу губ. — Тут, баю, воевать надобно, а не мириться! — прорычал он.

Матвей Сибиряк, только что явившись на поле и послушав, о чем толкуют, задумчиво рассказал:

— По Невскому — манифестация, солдаты на трубах играют, красный стяг несут, на двух шестах, считай, поперек всей улицы… Как сейчас вижу, написано мелом на стяге: «Да здравствует весна народа!»… Красиво. Кажинная буковка с закорючкой, с хвостиком. Так и скачут буковки, так и прыгают, радуются… А толк? Весной‑то народу не плясать, не в трубы трубить — сеять надобно… А земля где?

— Нет, что же получается, братцы? — жалобно, недоуменно спрашивал всех Иван Алексеевич, и седые колючки на его бороде щетинились. — Все — сицилисты, революцинеры… все — мужиковы защитники. А на поверку выходит — обман. Пондравилось — называй себя как хошь: большаком, меньшаком… Расхотелось, еще как — разницы нету!

И поглядел исподлобья на дядю Родю.

И все повернули картузы к Яшкиному отцу. Тянулись к нему, как в избе Кольки Сморчка, на заседании Совета, когда он показывал свою красную партийную карточку.

— Между эсерами и меньшевиками разницы действительно мало. Никакой, мы скажем, нету, цвет у них один — соглашательский, — негромко, как бы с неохотой сказал дядя Родя.

Ему будто не хотелось говорить, когда стояло дело. Ветерку уж надоело торчать в борозде попусту, он фыркал, тряс нетерпеливо гривой и — ей — богу! — глядел одним фиолетовым требовательным глазом на пахаря, звал к себе. Но мужики желали слушать дядю Родю, и он, отпрукивая жеребца, как бы разговаривая с ним, прося подождать и не больно баловать, пояснил:

— Те и другие хотят служить «нашим и вашим», как говорится, то есть и нам немножечко что‑то дать и хозяевам еще больше оставить, не обидеть. Трудновато, мы скажем. Кто‑то обязательно будет обижен.

— Да уже не хозяева! — откликнулся Таракан — старший. — Долби долотом, стругай фуганком — не уступят завитка стружки даром.

— Так и получается, — кивнул председатель Совета. — Что ж тут непонятного?

Мужики ждали, что Яшкин отец будет теперь хвалить большевиков. Все политики, ораторы на собраниях, митингах так делали: сперва ругали почем зря супротивников, потом хвалили себя, своих. Но он, дядя Родя, не хвалил свою партию, и это мужикам понравилось, потому что они и так видели и знали, догадывались по самому Родиону Петушкову, по его Совету и делам Совета, что такое большаки, кому и как они служат, верили этому и не верили, по обыкновению боялись ошибиться. И простительно, ведь все было впервой, внове, оглядываться, примеряться не на кого и не на что. Примерочка, оглядка одна — единая: собственная растрепанная башка. Ломай ее ночь — день, шевели мозгами, выкручивай их — спрашивать подсказки не у кого.

Все это было одинаково написано на разгоряченных, неодинаковых, хмурых и со светлинкой и полосатых от сомнений и надежд лицах мужиков, напечатано, как в раскрытой книжке, нет, нацарапано, как на школьной, с поперечной трещиной, мутной от грязной мокрой тряпки доске — крупно, бледно, криво и не очень разборчиво. Не Григорий Евгеньевич писал — Колька Сморчок пыхтел, берег мел, чтобы лишек отправить себе украдкой в рот. Да, жидковато накалякано, с ошибками, однако, всмотрясь, прочитать, понять можно. Даже ребятня с длинными ушами, все расслышав, прибавив иного усердия, косоглазо, по — заячьи таращась, вычитала на мужичьих лицах кое‑что правильно.

— Эх, вы, неверы окаянные, голохваты — трусаки… чтоб вам сдохнуть! — пробормотала Минодора про себя, но Шуркина мамка и тетя Клавдия услыхали и рассмеялись.

А тетка Апраксея, оглянувшись, проворчала:

— Станешь безверными, когда манят, сулят, — опосля кажут фигу…

— Совету‑то, председателю, секретарю, чай, жалованье надобно, — сказал Косоуров, глядя себе под ноги. — Спасибом долго не проживешь.

— А что? — встрепенулись мужики. — В городе, слышно, мастеровые складываются на свои Советы. Целковый там в месяц из жалованья или сколько… Соберем и мы. Яиц еще можно, хлебца, молока…

— Пока не требуется, — ответил дядя Родя и заторопился к плугу, к Ветерку.

И, точно обрадовавшись, что не нужно собирать денег, хлеба, как за вторую пастушню, мужики переменили разговор. Толковали сызнова о земле и теперь не замечали общих посевов, не любовались ими, а с ненавистью не отводили взгляда с барского поля, где работали пленные.

Выходило: пустыря мужикам было уже мало.