Открытие мира (Весь роман в одной книге)

И усадьба по — прежнему мозолила глаза. Мужики ругали себя (который раз!), что тушили огонь, послушались, дураки, надо было заместо воды, пожарной машины тащить с гумна поболе соломы…

Ой, не так, смотри, все было там на пожаре в усадьбе, как хотелось, желалось Шурке, как складно сочиняла его беспокойная, совестливая и отзывчивая душа — выдумщица!

О земле душа сейчас тревожилась не потому, что жалела барское поле, как жалела белый двухэтажный дворец с высокими колоннами на крыльце. (Вернется Ксения Евдокимовна с Ией, Витькой и Мотькой, где они станут жить, если, не дай бог, случится, исполнится то, что до смерти желается сельским мужикам, — запляшет невзначай на крыше с башенкой отчаянно — веселый парень в красной рубахе и желтых сапогах?) Барского поля хватит на всех и хозяевам останется. Шуркина душа тревожилась о земле потому, что многого все еще не понимала, а ей, душе полмужика, давно полагалось все знать и понимать.

Молодая, неразговорчивая, старательная Тася из усадьбы, охотно и много подсобляя сельскому народу на пустыре, никогда не заикалась о наделе для Иванка и себя, хотя не имела клочка земли. Да и остальные горластые снохи Василия Апостола, как и он сам, про землю, видать, и не думали, никогда о ней не шумели. А тетя Клавдия хоть слово какое когда сказала?.. Но ведь такой же, как усадебные работники, Пров, церковный сторож, жадничая, дрожал над каждым вершком, не верил красивой сажени Устина Павлыча, намерял себе полоску страшными, прыгающими четвертями. Шурке и сейчас мерещились эти черные, большой и средний, пальцы с обломанными ногтями, скачущие по каменному суглинку и лебеде. Кажется, треснет, разъедется у дядьки Прова, как прелая холстина, кожа, побелевшая от напряжения и усилий, не растянется между невозможно растопыренными пальцами. Но кожа выдержала, — не лопнула, растянулась, зато и полоска вышла на шесть вершков шире, чем показывала сажень Быкова, обманная, лавочницкая, как утверждал сторож. Это хорошо или плохо, шесть лишних вершков земли? Да и не шесть — больше!

Пров — заика рылся в земле кротом, не ходил на пустырь к мужикам покурить, послушать ихние споры — разговоры. Оказывается, его ничегошеньки не интересовало, кроме полоски, которую он сам себе намерял. Мужики говорили со смехом и досадой, ворчали, что Пров будто бы постарался ночью, еще добавил себе порядком от общего клина. «Ну черт с ним, до осени. Будем делить, хрен он получит лишку!» Конечно! Разве так делают?!

Вот и Степка — холуй женится на перестарке Смолкиной, на ее избе и на ее полутора душах земли. «Можно бы и поболе, да где ее взять?» Ишь как заговорил о земле, хозяйчик, коротконожка проклятая! А Трофим Беженец, по всему такой же батрак, только и делал, что утешался, несмело хвастаясь, застенчиво краснея, боясь, что ему не поверят (и ему действительно не верили), как богато у него землицы пид Зборовом, добренько таке мисто, хата биленька, свитла та хороша, воли мицненые, коненята, коровки… Ни — ни, хлопцы, он не пас у пана свиняк, побрехоньки, он сам жил, як пан! «Ось бачите, — говорил он, заливаясь румянцем от восторга и смущения, — прогонют ваши русские германа — ката, зачут тикати мадьяры та швабы, — маты божа! — побуваю в риднем доме, ого‑то, опяти заживу, як пан!..»

Одних земля манила, завораживала, они без волнения не могли ее видеть, говорить, иные же относились к земле равнодушно, точно и не замечали ее под ногами, вокруг себя, эту ширь до Волги. И не какие‑нибудь справные и богатые, имевшие наделы по пять, по десять душ, — самые бедные из бедных, работавшие на чужой земле для других.

Дядя Родя Большак живехонько отнял этот пустырь в барском поле. А для кого? Сам‑то он до земли и не дотронулся, не намерял себе сажени, хотя не имел обыкновенной загороды, трех — четырех гряд, негде было тете Клавдии посадить луковицы, огурца. Должно быть, дядя Родя, будучи конюхом в усадьбе, все‑таки не больно жаловал землю, не очень‑то ее признавал. Но большинство сельских, деревенских землю любили, говорили о ней как о живом святом существе, величали набожно «матушкой», «кормилицей» и очень хотели ее поболе, каждый для себя, однако по — разному, понятно и непонятно.

Сестрица Аннушка, забежав к ним недавно в избу, выговаривала отцу:

— Не позвали, не сказали!.. И мне бы пригодился какой мешок жита, овса… Не по — родственному, братец Миколай!

— У тебя своей земли лишку. Невелика семья, одна живешь, — отвечал, хмурясь, батя.

Сестрица Аннушка обиделась и перестала навещать мамку.