А теперь предположим, что какой-нибудь романист пытается описать некую ситуацию, прибегая к языку, внешне связанному с ней: специальная терминология, политические выражения, жаргон, распространенный в той среде, где разворачивается та ситуация, которую надо описать. Если бы он был антропологом, то начал бы с перечисления этих средств коммуникации, чтобы только потом определить, каким образом они соотносятся между собой и по каким правилам используются. Но если он захочет представить эту ситуацию, выраженную с помощью характерного для нее языка, в виде некоего повествования, тогда ему придется связать эти языковые элементы согласно определенному порядку, повествовательной последовательности, которая представляет собой последовательность, характерную для традиционной прозы. Выбрав определенный язык, являющийся, как он считает, характерным для ситуации, в которой человеческие отношения искажаются, претерпевают кризис, извращаются, он выстраивает этот язык, подчиняясь условностям повествования, в соответствии с той упорядоченностью, которая тотчас создает видимость связи там, где налицо разрывы; и для того, чтобы создать видимость беспорядка и смятения, он создает впечатление порядка. Этот порядок, – конечно же кажущийся, порядок повествовательных структур, которые выражали упорядоченный универсум, – этот порядок утверждает форму суждения, высказанного языком, чуждым описываемой ситуации. Кажется, что рассказчик стремится понять ситуацию, в которой царствует отчуждение, но он не отчуждается в нее, а, напротив, выходит из нее посредством использования тех повествовательных структур, которые, как он считает, дают ему возможность выйти за пределы предмета описания{154}. По существу, структура традиционной прозы – это «тональная» структура детектива: существует некий устоявшийся порядок, ряд образцовых этических отношений, некая сила, Закон, управляющий ими согласно разуму; затем совершается нечто, нарушающее этот порядок, – преступление. Далее начинается расследование, проводимое умом (детективом), не запятнанным связью с беспорядком, из которого и родилось преступление, а вдохновляющимся уже упомянутой образцовой упорядоченностью. Анализируя поведение подозреваемых, детектив отделяет тех, кто руководствуется принятой нормой, от тех, кто от нее отходит; затем он отделяет кажущиеся отклонения от настоящих, то есть устраняет ложные улики, которые нужны только для того, чтобы держать в напряжении читателя; после этого он определяет подлинные причины, которые, согласно законам порядка (законам психологии и законам cui prodest) и породили преступное деяние; затем он выявляет, кто в силу своего характера и ситуации был подвержен воздействию таких причин, и разоблачает преступника, которого наказывают. Порядок снова торжествует.