Открытый сезон

Как близко от него находилась Нэнси, когда спряталась под полом, подумал он. Если бы она открыла дверь, она бы его увидела. И тогда бы ему пришлось самому убить ее. Ножом. Но он был удачлив. И вместе с тем глуп. Он должен был догадаться, что она выберет лесопилку в качестве убежища, в частности, именно эту её часть. В прошлом году девушка сделала то же самое. В опасности люди ведут себя одинаково. Бегут, обезумев от паники, как Мартин. Или хоронятся где-нибудь. А для женщины всегда свойственно искать себе гнездышко. Психологически женщины не созданы для бега.

Теперь он мог без всякого риска воспользоваться светом. Он вынул свой маленький фонарик и его тонким лучом осветил ржавую дверь на дне печи. В прошлом году он это проверил. Он наставил на пол более яркий свет и направил его на дверь. Потом вышел наружу и стал кружить вокруг лесопилки. Ничего не было видно.

В прошлом году в ночь перед началом их охоты, он даже подошел вплотную к окну спальни к хижине и стал слушать.

В этом году он не мог сделать этого. То, что при этом в нем оживало, было слишком болезненно. Он ждал у окна спальни в темноте и холоде и слушал их ежегодный ритуал. Он слышал смех Кена и Грэга и их непристойности и крики девушки, пока наконец Арт не заглушил их. Он стоял и слушал, и годы уносились прочь и вот, это уже была Элис там, с ними, а не какая-то другая чужая девушка, которую они собирались убить на следующее утро. И крики Элис и ужас человеческий, отвращение и боль, которую должна была чувствовать Элис. Он слушал и вспоминал страх в глазах Элис всякий раз, когда он хотел взять ее и ее кошмарные стоны во сне все эти годы, так же, как и стоны ее сына Пити, когда его пустой мозг был испуган. Ее сына, не его. Скорее всего Кена, у него нос и рот Кена. Странно, что Эллен никогда этого не замечала.

Сейчас все эти звуки вместе носились в его голове. И милосердно утихли, по мере того, как он поднимался по покрытой сажей лесенке внутри печи, где когда-то давно умершие лесорубы проходили с тяжелыми щетками, вычищая ее. Установлено все это было очень добротно. Прошло уже девяносто лет, но даже теперь наполовину проржавевший металл все еще крепко держался. Он поднимался все выше и выше в холод и мрак. На высоте сорок футов он добрался до узкой деревянной платформы, которую сделал сам в прошлом году, в тот день, когда Кен, Арт и Грэг отбыли домой. Он вогнал в кирпичи альпинистские костыли и приделал к ним старые балки с лесопилки. Он находился в двадцати футах от верха и если приложить глаз к одной из нескольких дыр, проделанных им в кирпиче, то можно было обозревать весь остров.

Он потянулся за своим спальным мешком. На рассвете он разложил его и крепко пристегнул к дополнительным костылям прямо над ним. С таким креплением ему не о чем было беспокоиться. Он пошарил в рюкзаке, вытащил сигареты, прикурил и затянулся.

— «Пити сейчас тоже должен быть в своей постели», — подумал он. Наверное, просит воды, как он всегда делает ночью в это время, издавая странные непостижимые звуки и поворачивая свое ничего не выражающее ангельское личико в сторону входившей Эллен. Спит он, конечно, в комнате для гостей, в доме Кена и будет там и завтра ночью и на следующий день после того, как Кен будет мертв. Все останется так-же, как есть, кроме того, что вместо отца при нем будет человек, женившийся на его матери, который будет следить за ним так, как делал это с тех пор, как она покончила с собой.

Кен ни о чем не ведал. Кен был снаружи, в кустарнике, окруженный холодной ночью, вместе с полупедиком, с грязным умишком по имени Арт Уоллес. Но он узнает, Завтра или через день, прежде чем умереть, он узнает все. И у него будет несколько мгновений, чтобы осмыслить все это.

Он сделал еще пару затяжек и, аккуратно раздавив окурок о балку, сунул его в карман, чтобы завтра высыпать табак, а бумажку скрутить в комочек и выбросить где-нибудь в лесу.

Сна не было. Он воспитал свою нервную систему до высочайшей степени чуткости. Ему удавалось только слегка расслабиться в эти ночные часы, пытаясь отделаться от воспоминаний. Но они продолжали напирать. Он услышал приглушенный голос психиатра, объяснившего следователю, что Пити не его сын, что родители Элис вынудили ее выйти за него замуж и что ее все эти годы мучило чувство вины, пока в конце концов ум ее не помутился. Элис, которую он любил всегда, прекрасная нежная Элис, съежившаяся в одиночестве в голой изолированной комнате лечебницы и освободившаяся только тогда, когда какой-то дурень или ангел на время забылся и оставил после себя кожаный смирительный пояс, чтобы она смогла на нем повеситься.

Трескотня крыс внезапно усилилась. Там, внизу, они почуяли его и его пищу, пытаясь взобраться по гладким стенкам печи, но свалились.