Отличник

Я не стал с ней спорить. Перестал стращать. Да и глупо было на ее глазах лазить под изоленту, скручивать-раскручивать провода, а ей этого не позволять. Я ее просто предупредил, чтобы не прикасалась к проводам в тот момент, когда вилка находится в розетке. Взял с нее честное слово. Впрочем, она и без меня прекрасно понимала всю опасность, исходящую от электрического тока.

Не знаю, что именно в тот страшный день произошло, каким образом схватилась она за голый провод (скорее всего, в месте соединения провода искрили и пропадал контакт). Все это тяжело вспоминать, но вспомнить надо.

За два дня до случившегося Дружок перестал пить, есть, только и делал, что выл. Выл и днем и ночью. Я его за такое поведение даже принимался наказывать. Все же жил в чужой квартире, на птичьих правах, можно сказать. А он – ночь-полночь принимался выть. Ну, что на это соседи скажут? Пожалуются в милицию, милиция придет, а на квартире три человека и все без прописки. А к квартирной жизни уже привык, вот и дрожал.

Теперь у меня и тени сомнения нет, что Дружок уже тогда знал, что случится беда. Он не только выл. До той поры совершенно безгласный, будто бы даже немой, он вдруг стал лаять. Лаял и никого не подпускал к пылесосу. В особенности Тонечку. Кусал шланг, грыз провод. Я, признаюсь, даже шлепнул его пару раз за попытку испортить чужое имущество. Я решил, что он просто ревнует девочку к этой железяке, или у него вдруг стали чесаться зубы. Принес ему специальную палку, чтобы он грыз.

Вот и в тот трагический день, только я вышел из метро, в ушах зазвенел, задрожал собачий вой. Ну, думаю, уже на нервной почве неладное творится. Слуховые галлюцинации начались. А уж как к дому подошел, так этот вой на самом деле услышал. Смотрю, окно на кухне настежь раскрыто, в окне Дружок по грудь стоит, меня высматривает и воет. Как заметил, стал подскакивать на задних лапах. Ну, думаю, сейчас выпрыгнет из окна на моих глазах. Только этого недоставало. Замахал ему руками, чтобы не скакал, а сам бегом в подъезд. Сердце сжалось, почувствовало недоброе.

Тонечка, судя по всему, взялась чистить ковер, включила пылесос, он не работал. Вспомнив про то, как я разворачиваю изоляцию и скручиваю разошедшиеся провода, подражая мне, занялась этим, забыв вытащить вилку из розетки.

Если бы знать, что этот старый пылесос станет причиной такой трагедии, такого горя, я бы выбросил его в первый же день, а не сочинял бы о злом механизме красивые добрые сказки. И сколько раз я предупреждал Тоню, чтобы не трогала изоляцию, но видимо, чему быть, того не миновать. Тонечка погибла. Погибла до скверного глупо, нелепо. От мысли об этом я еще сильнее страдал. Не было в ее смерти ни смысла, ни красоты, если вообще сопоставимы такие понятия, как смерть и красота.

Казалось бы, после случившегося мир должен был бы перевернуться. Ан нет. Ни грома, ни молний, синее небо, яркое солнце и такой сладкий душистый ласковый ветер, что хоть падай на землю и плачь от восторга. «Что же это такое? – думал я. – Почему такая несправедливость?».

После того, как приехавшие из морга люди забрали Тонечку с собой, я совсем осиротел, не находил себе места. Разгуливал по сожженной музыкальной школе, что находилась за ГИТИСом и беседовал сам с собой в коридорах и классах, отвечавших мне эхом.

– Я же ей ноготки на руках и ногах подстригал, – говорил я в пустоту, – подравнивал упрямую челочку. Вот они, руки, до сих пор они помнят тепло ее крохотных пальчиков, ее шелковых волос. Как же можно все это закопать? Как же можно жить мне без всего этого? О, горе, горе! Какое у меня горе! Голова, словно в клещах, ни о чем другом не могу думать. Не могу, да и не хочу.

Одна картина за другой вставала перед глазами, где девочка была еще жива, бегала веселая, смеялась. Для чего взрослые одинокие люди не берут детей из приютов? Ходят, мучаются, несчастные. Ведь у нас же переполнены детские дома. Взяли бы ребеночка и жили бы счастливо и он и они. Взрослые одинокие страдают оттого, что не о ком заботиться, некому отдать свою ласку, любовь, доброту; дети – от недостатка заботы, ласки, любви.

Хоронить помогали ребята, в основном, конечно, Тарас и Толя, сослуживец дал денег и приехал помочь. От матери Тонечки и от ее отца, Юсикова, я не получил ни копейки.

Когда приехали за Тонечкой в морг, прямо на нас выносили гроб с покойником, бегали вокруг люди, плакала родня. Тарас отвернулся, обнял рукой мою голову и прижал к своей груди.

– Не смотри, – сказал он дрожащим голосом.

Бедный, добрый, святой человек! Как он страдал, как мучался. Он и сам был бы рад уткнуться кому-нибудь головой в грудь, чтобы не видеть, не переживать предстоящего ужаса. Находясь в его объятиях, я на мгновение забылся, замелькали картинки из недавнего прошлого.

Я лежал на диване, отдыхал, ко мне подбежала Тонечка, сказала, что хочет пить.

– Иди, налей себе воды в стакан и пей, – отговорился я.

– Нет. Ты мне налей.