Отличник

Она надела мне тапки на ноги, подняла с дивана и толкая своими ручками в спину, погнала на кухню. Я налил ей воды в стакан, вернулся и снова лег на диван. Тонечка не унималась, не давала поспать. Она брала мои волосы в свои руки и, представляя себе, что это вода, умывалась ими. Тоня любила играть, все в игру превращала. Ни минуты без радости и веселья не проходило. Уж очень резвая была.

Как-то, выходя на улицу, разбежалась и, не заметив ступенек, упала. Конечно, стала плакать.

– Скажи спасибо, что еще голову себе не разбила, – закричал на нее я.

– Спа-си-бо, – плача и всхлипывая, говорила она. Я засмеялся, куда злость подевалась.

Шли с Тонечкой по улице, со всех сторон на нас летел пух с тополей. Я не успевал закрывать глаза и отплевываться.

– Пух проклятый, когда же ты только кончишься, – выругался я в сердцах.

– А знаешь, – сказала, волнуясь, Тонечка, – этот пух очень полезный. Он разносит зернышки по всей земле. Мне Тамара сказала.

– Да, я знаю, что полезный. Вот только неудобств от него много, – стыдясь своих собственных ругательств, пояснил я.

Тоня прожила почти шесть лет и ни разу не видела пылесоса. Поэтому, когда при ней я его в первый раз включил, она испугалась и с криками и слезами побежала прятаться. При этом задела ногой за шнур, соединявший пылесос с розеткой и упала. Пылесос отключился, уже не «рычал», а она все еще продолжала плакать. Я смеялся над ее слезами, над ее наивностью. Тамарка посмотрела тогда на меня как-то виновато, выдержала паузу и сказала:

– У нас не было пылесоса, она не знает, что это такое, поэтому и

испугалась.

Тонечка как-то спросила у меня:

– Откуда берется сахарный песок?

– Из пустыни Сахара. Там ничего нет, кроме сахарного песка. Небо из сахарного песка, люди из сахарного песка. Там все белым-бело, как у нас зимой, но жить там не сладко.

– Почему не сладко?

– Нельзя же питаться одним только сахарным песком.

– Можно, я могу, – сказала Тонечка и из баловства стала брать в руки и есть песок.

– Тогда тебя скоро туда переселят.

– Я не хочу.

– Тогда не ешь так много сахара.

– А мне очень вкусно.

Вспоминая, подумал: «Что же я сахарного песка ей пожалел?». И было стыдно и тягостно. Не жалеем, не бережем. Знать бы, что может такое горе случиться, все бы разрешал, все бы позволял. Не валялся бы на диване, больше бы внимания уделял.

На похороны пригласил и Леонида. Он не пришел, но прислал дорогущий венок с казенными словами на ленте: «С тобою хороним частицу свою, слезою омоем дорогу твою».

Мама Тонечкина была совершенно спокойна, словно и не ее дочь хоронили. Бабушка Несмелова мне понравилась. На Леонида я что-то разозлился, и не из-за того, что проигнорировал похороны, а из-за того, что маркиза де Сада читает, о чем сам признавался при встрече. Впрочем, злился недолго, нужно было заниматься похоронами, поминками.

Юсиков на поминках вел себя так, будто находился на каком-то празднике. Со мной все сойтись покороче стремился, сдружиться хотел. Просил деньги, дескать, дочка у него родилась, неудобно в роддом без подарков являться. Так хотя бы пару порций мороженого роженице купить. Я глазам, ушам своим не верил. Как так можно, на поминках одной своей дочери со счастливыми глазами рассказывать о новорожденной? С него все беды, все проблемы скатывались, как с гуся вода. Не смущало и то, что дочка родилась на стороне.

– Четыре четыреста, богатырь, а не девка, – хвастался Юсиков, – ты меня не забывай. У меня везде знакомства есть. Если что, я всегда помогу.

Синельников раздражал не меньше Юсикова. Он был далек от всего того, что произошло, был явно рад возможности посидеть за столом, выпить и, совершенно обнаглев, требовал только одного, – внимания и сострадания к себе, к собственной персоне. Когда его пристыдили, сказав, что жена больная, а он над ней издевается, стал разыгрывать карту больной жены, но при этом через жену, опять же требуя внимания и сострадания к себе.

– Я ее, бедняжечку, жалею, – говорил Стас, – у нее же астма.

– Да все ты врешь, – не выдержал я, – все это пустые слова. У нее астма, а ты при ней куришь. Так, что ль, жалеешь? Ей же дышать нечем.

– Что же мне из дома через каждые пять минут выбегать? Так можно один раз выбежать и не вернуться. – Он засмеялся своей мысли.

– Не говори тогда, что жалеешь.

– Нет. Ты не прав. Мне, конечно, наплевать и на нее и на ее здоровье, но по-человечески, я ее все-таки жалею, сердце-то болит.

Я не стал с ним пререкаться, оставил его пить и закусывать, а сам стал смотреть на рисунок, приколотый кнопкой к стене. Этот рисунок подарила мне Тонечка. На нем был изображен мужчина в шляпе с чемоданом в руке. К чемодану была направлена стрелка с надписью «Там деньги», а над человечком была другая надпись: «Дима – это ты».

Я тогда настолько удивился увиденному, что даже не усомнился в том, что и надписи сделала Тоня, но, как выяснилось, их все же сделала Тамарка по Тонечкиной просьбе, что нисколько не умаляло шедевра.